Пурпур и яд
Шрифт:
— Я Помпей Великий, — представился римлянин, видимо ожидая, что одно это имя заставит архипирата задрожать или упасть на колени.
Но Трехпалый стоял в невозмутимо небрежной позе и бормотал что-то себе под нос.
— Повтори, пожалуйста, я не расслышал.
— Нечего повторять! Ты знаешь, что я — Трехпалый.
— Но это ведь кличка. Каково твое настоящее имя?
— Мое имя ведомо лишь друзьям. А для врагов я был Трехпалым, Трехпалым и умру.
— Говорят, — продолжал Помпей, — именно ты дерзко похитил дочь триумфатора Антония в то время, когда она находилась
— Может быть, — с усмешкой проговорил пират.
— Ты также взял в плен двух преторов — Секстилия и Беллина вместе с их ликторами и свитой.
— Припоминаю.
— И ты же ограбил храм Асклепия в Эпидавре, храм Геры на Самосе, храмы Аполлона в Акции и на Леваде.
— Было дело.
— Римский народ и сенат готовы тебе простить эти преступления, если ты возместишь ущерб.
Пират расхохотался.
— Я верну преторам их тоги и фасции, а храмам — их сокровища, но прости меня, милостивый консул, что я не могу возвратить весталке того, чем она не обладала.
— Я не о том, — невозмутимо продолжал Помпей. — Мне известно о твоих отношениях с Митридатом. Мы бы оставили твою миопарону, заменив ее команду. Ты бы провел ее в известное тебе место…
— Чего захотел! — перебил пират Помпея. — Это вы, римляне, готовы отца родного продать за сходную цену.
Помпей растерялся. Он не ожидал такой дерзости. И совсем неожиданным оказался бросок Трехпалого к борту. Со связанными руками он не мог рассчитывать на спасение. Волны сомкнулись над его головой.
ПАНИКА
Все было тихо так, словно боги пролили на землю сонное зелье. Пинии у недвижной чаши озера застыли, как свечи желтого понтийского воска. Горы в остроконечных серебряных шлемах казались стражами, поставленными охранять покой.
И в эту тишину горного утра ворвался шум, принесенный издалека ветром. В нем различался звон оружия, топот шагов, голоса.
Конный отряд понтийцев вступал в узкую долину, чтобы перерезать путь в Каппадокию, откуда римская армия получала продовольствие. Понтийцы не догадывались, что еще с вечера в скалах, нависавших над дорогой, устроена засада. Манипулы, порученные Мурене, заняли выход из долины.
По сигналу труб римляне ринулись в атаку. Узость прохода делала коней бесполезными. Кинув их, понтийцы падали под ударами. Лишь нескольким сотням удалось прорваться сквозь заслон.
К ночи, преследуемые римлянами, беглецы достигли царского лагеря под Кабирой. Не подозревавшие о случившемся, воины были разбужены воплями и стенаниями тех, кого стража пустила в лагерные ворота.
— О горе! Враги напали на наш отряд. Все, кроме нас, погибли. Теперь они идут сюда…
Митридат выбежал из шатра. По улице, образованной палатками, неслась толпа обезумевших воинов. Страх перед римлянами был настолько велик, что даже появление царя не смогло остановить беглецов.
— Стойте, трусы! — кричал Митридат. — Я посажу вас на кол!
Слова эти потонули в реве и топоте.
Пытаясь преградить бегущим дорогу, Митридат был сбит с ног. Кто-то поднял его, и он, затертый в толпе, понесся, как щепка в горном потоке.
— Стойте!
За воротами стало свободнее. Воины разбегались в разные стороны. Митридат уже не пытался их удержать. Он заметил вдали несколько мулов с поклажей и двух всадников на маленьких лошадках,
— Коня мне! — закричал Митридат.
Всадники обернулись. Митридат узнал Метродора и Вакхиллида.
Евнух спрыгнул наземь и упал в ноги царю.
— Владыка! Это Махар тебя предал. Он хотел увести Мониму…
— Римляне! — послышался крик Метродора.
Со стороны реки наперерез скакала группа всадников. Грозно блестели их шлемы.
Митридат вскочил на лошадку и рванул поводья. Метродор скакал рядом. Евнух с воплем мчался в нескольких шагах позади.
— Прости, государь! Прости!
Один из оставленных мулов, напуганный криками и топотом, шарахнулся в сторону. Упал мешок, наспех привязанный к его спине. Со звоном посыпались золотые кубки и чаши.
Прекратив погоню, легионеры бросились к добыче. Спешившись, они отталкивали друг друга, хватали кубки и чаши. Возникла свалка. Никому не было дела до Митридата. Так золото еще раз сослужило Митридату службу. Оно спасло его от плена и позора.
«Я ЦЕЛУЮ ТЕБЯ, МОНИМА!»
Солнце било в лицо Митридату, и каждая морщинка на его лбу выделялась, как трещина на ледяном поле. Глаза, устремленные вперед, выхватывали знакомые очертания гор Париадра. Здесь ребенком он мечтал о мести Риму. Здесь Моаферн, казалось бы, обезопасил его ох яда, но отрава проникла внутрь. Махар! Вот кто виновник всех несчастий! Убедившись в недоступности Монимы, негодяй предался римлянам. Он указал Лукуллу долину, и понтийская конница попала в засаду. Теперь он покажет крепость, где скрываются жены и сестры. Монима достанется ему, как награда за измену отцу.
Митридат заскрежетал зубами. Бессильная ярость душила его.
— Вакхиллид! — крикнул он грозно.
Евнух упал на колени.
— Ты должен искупить свою вину.
— Я готов принять смерть, если прикажешь.
Митридат отвернулся.
— Потеряно войско, — бормотал он как в бреду. — Потеряно царство. Изменил первенец. Но честь еще можно спасти…
Евнух поднял сморщенное личико. Он понял, чего добивается царь.
— Это Мониме! — молвил Митридат, срывая перстень с пальца. — И передай ей мой поцелуй.
Монима отдернула занавес. В лучах, окрашенных багрецом и золотом, заплясали пылинки и также, беспорядочно тесня друг друга, закружились мысли. Как случилось, что она, которую называли единственной, оказалась среди многих? Дни и ночи были полны ликования. Казалось, не будет конца торжеству любви. Потом хлынул поток писем, такой же неудержимый, как его душа. В последнем послании не было ни клятв, ни обещаний. Одна просьба: доверься Вакхиллиду. И все же Монима продолжала ждать. Она верила, что здесь, в этом убежище отвергнутых и забытых, она одна любимая, неоставленная. У Митридата нет другой. Митридат поглощен войной.