Пушкин целился в царя. Царь, поэт и Натали

Петраков Николай Яковлевич

Письма посланы, получены, кем-то прочитаны, кем-то возвращены Пушкину не вскрытыми. Первый шаг сделан. Далее Пушкин использует схему своей летней шутки на каменноостровской даче. Якобы вновь поверив версии Натали по поводу ее свидания на квартире Полетики, он посылает вызов (картель) Дантесу, естественно, без объяснения причин, поскольку перед ним не желает выглядеть дураком-мужем, верящим всей лапше, которую благоверная вешает на его уши. Но этим шагом он убивает двух зайцев: во-первых, ввергает в полную панику Геккернов, а во-вторых, приводит в ужас свою Наташу. Последняя тут же посылает брата в Царское Село за Жуковским, что входит в планы Пушкина, так как Жуковский может содействовать его встрече с царем. А это в затеянной поэтом игре главное. Он хочет в глаза высказать свои претензии Николаю. Для подстраховки Пушкин 6 ноября пишет письмо министру финансов Егору Францевичу Канкрину: «Ныне, желая уплатить мой долг сполна и немедленно, осмеливаюсь предоставить сие имение (в Нижегородской губернии), которое верно того стоит, а вероятно, и более». После этих слов следует довольно знаменательный пассаж, на который пушкинисты обычно не обращают никакого

внимания: «Осмеливаюсь утрудить Ваше сиятельство еще одною важною для меня просьбою. Так как это дело весьма малозначащее и может войти в круг обыкновенного действия, то убедительнейше прошу Ваше сиятельство не доводить оного до сведения государя императора, который, вероятно, по своему великодушию, не захочет такой уплаты (хотя оная мне вовсе не тягостна), а может быть, и прикажет простить мне мой долг, что поставило бы меня в весьма тяжелое и затруднительное положение; ибо я в таком случае был бы принужден отказаться от царской милости, что и может показаться неприличием, напрасной хвастливостью и даже неблагодарностью».

Не странно ли, что Пушкин настойчиво и витиевато в официальном прошении убеждает высокого чиновника (министра финансов) решить вопрос, не докладывая царю? При этом должен Пушкин, по сути, именно царю, который своей личной волей выделил поэту кредит из казны российского государства. Все это Пушкин понимал лучше нас. Поэтому его «просьба» на самом деле является напоминанием Канкрину, что он обязан срочно доложить императору заявление Пушкина и ознакомить его с непримиримой позицией поэта: никаких милостей от царя, никаких списаний долгов. Человек, решивший защищать свою честь, должен быть (хотя бы гипотетически) материально независим от обидчика. Кроме того, письмо, составленное в такой необычной форме, может послужить поводом для личной аудиенции у государя.

Посылая вызов Дантесу, Пушкин понимал, что бросает палку в придворный муравейник. За душечкой Дантесом, любимцем императрицы, стоит завсегдатай дома графа Нессельроде, старший Геккерн, а там уже и Николай Павлович, который со своим министром иностранных дел был на короткой и очень доверительной ноге. Пушкин вряд ли знал, что как раз к этому моменту между Николаем I и нидерландским посланником уже пробежала кошка из-за донесения Геккерна правительству Голландии об одной приватной беседе с российским императором. Но главное, что об этом знал сам Геккерн и поэтому дуэльный скандал становится особенно некстати. Да и на карьере приемного сына можно было ставить крест, если дуэль состоится (даже без кровавых последствий). Вот на этот страх от возможных последствий дуэли Пушкин и рассчитывал. Поэтому он не удивился тому, что Геккерн-старший буквально мгновенно примчался к нему и униженно просил об отсрочке дуэли хотя бы на несколько дней. Отсрочка была милостливо разрешена. Этот раунд игры Пушкин выиграл вчистую. Ведь ему важно было не драться с Дантесом, а вызвать замешательство в стане Романовых-Нессельроде и выйти, в конце концов, на прямое объяснение с императором. Здесь должны были сработать Жуковский и письмо министру финансов. К сожалению, Жуковский не оправдал надежд Пушкина. Он замять дуэльную историю на дальних подступах к Зимнему. Поэтому он живо и с энтузиазмом откликнулся на идею Геккернов о сватовстве Дантеса к Екатерине Гончаровой. Собственно, это была не самостоятельная идея, а резонанс на злую шутку Пушкина времен каменоостровской дачи. Будучи в шоке, Геккерны не могли придумать ничего оригинального и попросту воспользовались невольной «подсказкой» Пушкина, в основе которой лежало беспомощное вранье Натали, желавшей оправдать перед мужем свой в общем-то невинный флирт с молодым кавалергардом.

Уже 7 ноября Жуковский сообщает Пушкину «радостную» весть: Дантес сватается к Екатерине Гончаровой, подозрения Пушкина были напрасными, все улаживается как нельзя лучше, а по сему вызов надо отозвать. Можно вообразить бешенство Пушкина. Его ставят в глупейшее положение. Даже если на минуту поверить версии Натали о свидании у Полетики, Пушкин все равно оказывается в дураках: только что Дантес якобы застрелится, если Натали не примет его пылкой любви, а спустя несколько дней Пушкину предлагают сделать вид, что он верит в страстную любовь Дантеса к Екатерине.

И это при том, что свою выдуманную версию Натали уже успела озвучить не только мужу, но и близким его друзьям (как минимум, Вяземской). Пушкин знает, что Геккерны блефуют. Он перед началом игры понимал, что они любым путем будут уходить от дуэли. Но таким! Вот это он не вычислил. И в порыве гнева, граничащего с отчаянием, он, по-видимому, открылся Жуковскому. Он сказал, кто главный подозреваемый, кого он на самом деле хочет поставить на место, осадить в беспредельном хамстве по отношению к себе. Жуковский как вышколенный царедворец от этих откровений перепугался до смерти. Только этим можно объяснить слова в его записке, до сих пор держащие в полном недоумении всех пушкинистов: «Но, ради Бога, одумайся. Дай мне счастье избавить тебя от безумного злодейства (курсив наш. – Н. П.), а жену твою от совершенного посрамления». Безумие, злодейство, посрамление – слова, которые никак не соразмерны масштабам разборки между кавалергардом и поэтом. А ведь Жуковский цену слову знал. Значит, услышал от Пушкина нечто подспудное. 8 ноября он записал: «Я у Пушкина. Большое спокойствие. Его слезы. То, что я говорил об его отношениях». Дальше прикусил язык, значит – не для бумаги. Но, видимо, уговорил не совершать «безумного злодейства». Пока.

Но Пушкин в отчаянии. Весь его план игры с коронованной особой рушился. Его оттеснили на периферию родственных отношений и разборок. Но и это еще не все. Он получает вежливый, но твердый (и, конечно, согласованный с царем) отказ от министра финансов Канкрина по поводу погашения долгов перед казной. Далее, он явно ставится в унизительное положение в связи с открытием осенне-зимнего сезона 15 ноября. Дело в том,

что этот первый официальный бал имел всегда ритуальное значение. Так вот, Пушкин не получает приглашения на этот бал, хотя по званию камер-юнкера обязан был его получить. Но приглашение получает его жена, что с точки зрения придворного этикета являлось нонсенсом. Впоследствии императрица скажет, что Пушкину приглашение не было послано, поскольку она слышала, «он носит траур по матери» (злопамятный ответ на пушкинскую мотивировку его отсутствия на петергофском балу 1 июля). Однако, это чистая издевка. Вычеркнуть из списка приглашенных человека, обязанного быть на мероприятии по протоколу, да еще при этом оставить в списке его жену было грубейшим нарушением всех норм тогдашней придворной жизни. Даже Наталья Николаевна поняла двусмысленность ситуации и обратилась к Жуковскому (не к мужу!) за советом. Жуковский в самой категоричной форме потребовал от Натальи Николаевны обязательного присутствия на балу. Он не постеснялся зафиксировать свой вердикт в записочке, посланной жене поэта. Это позволяет нам составить представление о том, на чьей стороне в этой игре был воспитатель царских детей. Так что Пушкин получил пощечину не только от коронованных особ, но и от старшего собрата по перу (да и от жены тоже, поскольку она с радостью послушалась Жуковского). Игра казалась проигранной окончательно.

Самым провальным моментом на этом этапе для Пушкина стало то, что Николай Павлович, проявив железный характер, не захотел встречаться с поэтом. Наоборот, как сказано выше, двумя болезненными ударами (отказ от предложенной Пушкиным схемы погашения долгов и «отлучение» от Аничкова дворца) дал понять, что бунта не потерпит. Очевидно, что о выходке Пушкина императору было известно по двум каналам – и от Нессельроде, и от Жуковского. Думается, что вариант со сватовством Дантеса к Екатерине Гончаровой был одобрен на высоком уровне как по причине, что сей вариант уводил далеко в сторону от скандала фигуру императора, так и потому, что такой ход ставил Пушкина в смешное положение в глазах света. Как говорится, ревнивец-муж «попал пальцем в небо». Косвенным подтверждением согласованности действий венценосной семьи и Геккернов является мгновенное разрешение на брак, которое по придворному этикету должна была испросить фрейлина Гончарова у императрицы. Скоротечность выдачи разрешения на брак выглядит особенно странной, так как Дантес был католиком, и процедуру следовало согласовать с иерархами православной церкви. При этом хитрая лиса императрица Александра Федоровна писала баронессе Тизенгаузен: «Мне бы так хотелось иметь через вас подробности о невероятной женитьбе Дантеса. Неужели причиной ее являлось анонимное письмо? Что это, великодушие или жертва?»

Пушкин, перейдя в оборону, вынужден был 17 ноября дезавуировать свой вызов Дантесу. О том, как ему выкручивали руки, уже много написано. И хотя там было много нюансов, заслуживающих дополнительного рассмотрения, мы пока их опустим ради главного. А главное в том, что Пушкин поставил себе целью сломить занятую императором позицию отстраненности и выйти на прямой разговор с ним. Пушкин уже понимал, что этого результата теперь невозможно достичь никакими слезными письмами об аудиенции. Более того, если бы такие прошения вышли из-под пера Пушкина и были бы вдруг удовлетворены, то это означало бы полную капитуляцию поэта. Возможно, в Зимнем этого ждали. Там, скорее всего, надеялись, что у Пушкина сдадут нервы и он пойдет на поклон. Сведения о крайней взвинченности Пушкина доходили до Зимнего не только от его недоброжелателей, но и от друзей.

Но Пушкин сохранил хладнокровие и нашел способ заставить императора принять его без прямой просьбы. С этой целью он задействовал молодого Соллогуба, точно рассчитав все его шаги и поведение тех лиц, на которых Соллогуб интуитивно выйдет с полученной от Пушкина информацией. Эту комбинацию в игре Пушкина с Зимним условно назовем «21 ноября». О ней лучше всего рассказал ее невольный исполнитель В. А. Соллогуб: «Послушайте, – сказал мне Пушкин через несколько дней (после отзыва картеля Дантесу. – Н. П.), – вы были более секундантом Дантеса, чем моим; однако, я ничего не хочу делать без вашего ведома. Пойдемте в мой кабинет (хитрец Пушкин: сначала намекнул мальчишке, что недоволен его ролью в переговорах с секундантом Дантеса, и тут же подчеркнул, что он остается его самым доверенным лицом). Он запер дверь и сказал: «Я прочитаю вам мое письмо старику Геккерну. С сыном уже покончено… Вы мне теперь старичка подавайте». Тут он прочитал мне всем известное письмо к голландскому посланнику. Губы его задрожали, глаза налились кровью. Он был до того страшен, что только тогда я понял, что он действительно африканского происхождения. Что мог я возразить против такой сокрушительной страсти? Я промолчал невольно, и так как это было в субботу (приемный день князя Одоевского), то поехал к кн. Одоевскому. Там я нашел Жуковского и рассказал ему про то, что слышал. (Пушкин верно рассчитал реакцию Соллогуба, а дальше и реакцию Жуковского.) Жуковский испугался и обещал остановить посылку письма. Действительно, это ему удалось; через несколько дней он объявил мне у Карамзиных, что он уладил и письмо послано не будет».

Дело Жуковский действительно уладил. Но для этого ему пришлось срочно выполнить непременное условие Пушкина – организовать его встречу с царем. Видимо, испуганный Жуковский смог напугать и Николая. Аудиенция состоялась практически незамедлительно – 23 ноября. О содержании разговора ни царь, ни поэт, ни, тем более, Бенкендорф (есть косвенные сведения, что он присутствовал на встрече) не распространялись. Думается, что Пушкин изложил царю (в стиле неотправленного письма Бенкендорфу) свое видение ситуации. Намеки на причастность царя ко всей этой истории в виду присутствия Бенкендорфа носили, скорее всего, весьма завуалированный характер. Но главные участники разговора все поняли с полуслова. Тем более, что Пушкин наверняка изложил императору содержание диплома в своей авторской интерпретации.