Пушкин (часть 3)

Тынянов Юрий Николаевич

Сергей Львович не слыхал этого от Карамзина, ему сказал об этом братец Василий Львович, просивший Александра Ивановича не забывать племянника, Карамзина же он перед отъездом действительно посетил. Имена произвели свое действие: Корф оживился, и общий разговор завязался. Инспектору Пилецкому досталось. Корф был против системы обращения с родителями.

– Сын – мой, – говорил он, – следовательно, я имею на него право как на свою собственность, а не допускать пользоваться законной собственностью есть преступление.

Корф был законовед.

Александр спросил о матери и сестре. Мать жаловалась, что письма его кратки. Он спросил об Арине – где она?

Сергей Львович нашел вопрос неуместным.

– Cette bеgueule d’Arina et toute la dvornia, [70]

они здоровы, – сказал он, усмехаясь. – Что им делается? Вы не спросили о своем брате, мой сын.

Впрочем, Сергей Львович спросил, не нуждается ли Александр в чем-нибудь.

Неожиданно Александр ответил, что ему нужны деньги.

70

Эта тихоня Арина и вся дворня (фр.).

Сергей Львович был неприятно поражен.

– Но ведь тетушка твоя, Анна Львовна, дала тебе, помнится, сто рублей, – сказал он мрачно. – Сумма немалая. Кстати, она просила у тебя, друг мой, не отчета, ибо деньги твои, – но рассказа, как расходуешь ты их.

Узнав, что Александр получил от дядюшки Василья Львовича всего три рубля, которые потратил на орехи, Сергей Львович оторопел.

– Точно ли, друг мой, ты помнишь? – спросил он, задохнувшись.

Потом, сразу уверясь и глядя в сторону, он сказал скороговоркой:

– Пришлю тебе с первой оказией, а дядюшке напомню. Пиши матери, друг мой.

Больше им не о чем было говорить. Корф-отец давно удалился. Но тут случился опять неприятный человек и сказал Александру собираться на прогулку. Сергей Львович нахмурил брови и побледнел. Александр побежал одеваться. Раздался звонок. Сергей Львович все стоял на месте. Свидание, собственно, кончилось, и говорить ему с сыном было более не о чем, но никто – будь то инспектор, придворный или сам генералиссимус – не имел права прервать свидание человека почтенного с сыном ранее звонка. Прошли гурьбой юнцы – на прогулку. Сергей Львович сорвался с места, накинул внизу шинель и опрометью устремился. Лицейские брели по парку под командою невзрачного человека; Александр шел в паре последним. Путаясь в шинели, он догнал его. Невзрачный человек, которого Сергей Львович мысленно назвал капралом, построил их небрежно и не уравнивал шага.

«Видно, mon cher, в гвардии не служил, – с неудовольствием подумал Сергей Львович, – все здесь на живую нитку – стыдно!»

Дорожка была узкая, и он принужден был семенить окрай дороги, пробираясь меж деревьями, чтоб не отстать. Юнцы смотрели на него с изумлением. Тут он заметил, что, догнав Александра, он ничего ему не говорит, и обратился к нему с важностью:

– К тебе скоро будет Александр Иванович Тургенев. Он известит тебя о дальнейшем. Прости, друг мой.

И, взглянув на ничтожного капрала, каким окрестил он Чирикова, Сергей Львович, недовольный, побрел к своему вознице, поглядывая на дворец. Встреча с его обитателями и внезапный поворот карьеры, который он с такой живостью воображал, не состоялись. Сын был в лицее – и только. Грубый и заносчивый состав преподавателей лицейских – tous ces inspecteurs, instructeurs etc. [71] – не нравился ему.

71

Все эти надзиратели, наставники и т. п. (фр.).

Глава пятая

1

Мартин Пилецкий старался его не замечать. Стремительный, он всегда проходил мимо него своей быстрой походкой, почти задевая, словно

перед ним было пустое место. Откуда-то он вынес ежедневную потребность во власти и особую, смиренную гордость иезуитов, винившихся только перед Богом. Все его боялись.

Брата своего Илью он пристроил в лицей гувернером. Брат обожал его и при всех кланялся Мартину со всею униженностью подчиненного. Он тенью бродил по коридору, неслышимый, невидимый сидел в углу во время уроков и, не слушая профессорских лекций, прислушивался к шороху, шепоту. Всегда при нем была длинная узкая тетрадь в черном переплете, куда он поминутно вносил свои наблюдения.

У Мартина были свои любимцы, он вел с ними длинные беседы. Модинька Корф с белыми щеками и румяными губами, казалось, заботил его. Ломоносов был понятлив, любезен и исполнителен. Юдин был хорошо воспитан и остроумен. Корсаков был искателен. Мартин незаметно приблизил их к себе. С Модинькой Корфом он вел беседы, уединяясь в нише, у окна, или в длинной уединенной галерее, что вела во фрейлинский флигель. Он просил его быть осторожным: Модинька был миловиден, товарищи могли вредно повлиять на него. Дружба их была пагубна. Он должен был довериться Мартину как своему духовному отцу, забыв отца плотского. Монах гладил его по голове и отпускал. Это было замечено – Модинька смущался доверием, ему оказываемым. Данзас стал его поддразнивать. Он прозвал Модю девчонкой. Модинька Корф плакал, и Мартин утешал его, гладя по голове.

Когда из лицея был изгнан Гурьев за развратное поведение, никто не опечалился. Гурьев был глуп и не имел друзей. Модинька Корф на него пожаловался.

Корсакову он разрешил издавать журнал. Он кратко написал предложение: учредить собрание всех молодых людей, которые довольно способны к исполнению должности сочинителя. Всякий член должен сочинить что-нибудь в продолжение по крайней мере двух недель, без чего его выключить. А вне сего собрания – сочинять что-либо запретить. Брат Илья донес ему, что Пушкин непрестанно на уроках записывает не имеющее отношения к занятиям и однажды скомкал написанное и бросил. По исследовании оказалось, что на бумажке было написано: «Не владетель я сераля» – и густо зачеркнуто, что, по мнению Ильи, указывало на какое-то сочинение в стихах, всего достовернее самого Пушкина. Запрещение ни к чему, говорил Илья, окроме озлобления не ведет, а отнятие бумаги сомнительно, потому что Пушкин шалун и как бы не вышло неожиданного. Вообще Илья просил распоряжения.

Мартин знал, что Илличевский, Дельвиг и Пушкин пишут стихи. Из стихов можно было сделать употребление ужасное. Вольтер и Пирон, отобранные у Пушкина, доказывали это. В одной из книжек, отнятых у Пушкина, нашлись даже отрывки, озаглавленные: «Завещание». Отрывки принадлежали площадному висельнику, парижскому богохулу, кабацкому повесе Франсуа Вильону, история которого была вкратце рассказана как анекдот.

Мартин был терпелив со своими любимцами, но ни в чем им потачки не давал. Он решил постепенно приручить всех и так дойти до последних учеников. Последними были Данзас, Броглио и Пушкин. Но с Пушкиным должно было справиться раньше, чем с остальными, ибо влияние его могло быть гибельно.

Журнал Корсакова он назвал просто: «Царскосельские газеты». У Корсакова был прекрасный почерк, поэтому он сделал его редактором. Журнал свой Корсаков должен был показывать Кошанскому для отзывов о достоинствах статей и Мартину для цензуры нравственной.

Между тем Мартин потребовал от своих любимцев доверенности: они должны были рассказывать ему обо всех поступках – своих, товарищей – и даже помыслах. Он не обещал им прощения, но обещал, как духовный отец, справедливость, а они добровольно должны были признать его отцовскую власть. Модиньке Корфу и Корсакову начинало это нравиться: у них был заступник, всегда готовый их защитить, а при случае отличить.