Пушкин в 1937 году
Шрифт:
Н. В. Кузьмин. Рисунок к «Евгению Онегину». 1933.
К «вольному» обращению с Пушкиным художник пришел не только с ведома пушкинистов, но и с другой, несколько неожиданной стороны. Его первые пушкинские рисунки экспонировались в 1929–1930-х годах на выставке группы «13», которая культивировала образ современного «быстроокого художника», стиль и манеру легкого, живого наброска. Экспонировались рядом с картинками городской жизни со всеми ее современными реалиями. Рядом с «Велосипедистами» Р. Семашкевича, «Цирком» Д. Дарана или «Стоянкой автобуса» того же Кузьмина, пушкинские наброски казались также исполненными на улицах современной Москвы. Это уже был Пушкин «не вчера, не сегодня», а «здесь, прямо сейчас». И такое вольное соседство зрителей выставки в конце 20-х годов вроде еще не смущало.
Иное дело пушкинский текст, прочитанный через семь лет, в дни юбилея. Особое возмущение тогда вызвал один из рисунков Кузьмина, который должен был иллюстрировать строчки из конца 2-й главы «Онегина» («Быть может (лестная надежда!), / Укажет будущий невежда / На мой прославленный портрет /
111
Холодовская М.Иллюстраторы «Евгения Онегина» // Искусство. 1937. № 2. С. 92. Следует отметить, что в своей исторической части статья содержит множество интересных наблюдений.
112
См.: Кузьмин Н.Давно и недавно. С. 64–65.
С онегинскими рисунками Кузьмина сложилась парадоксальная ситуация. Они как будто должны были естественно вписаться в юбилейную графику с ее концепцией «живого Пушкина». Однако этого не произошло. Вероятно, слишком игривыми и вольными они показались в торжественной и мрачной атмосфере юбилейных дней 37-го года. «Кузьмин дал все, что мог, в своих иллюстрациях к Пушкину, и все-таки видеть его рядом с Пушкиным почти нестерпимо» [113] .
113
Холодовская М.Указ. соч. С. 93. Традиция критики иллюстраций Н. Кузьмина к «Евгению Онегину» укоренилась в советском искусствознании вплоть до середины 50-х годов, особенно в трудах А. Чегодаева. В частности, он подверг резкой критике не только рисунки Кузьмина, «опошляющие и снижающие священный для всех советских людей священный образ великого поэта», но и критиков, имея, по-видимому, в виду А. Эфроса, одобрительно относившихся к этой работе Кузьмина («Однако до сих пор не перевелись поклонники и защитники… книг, которые формалистической критикой 30-х годов были превознесены до небес как „события“ в советской графике». — Чегодаев А.Пути развития русской советской книжной графики. М., 1955. С. 30). На этот раз в защиту художника выступили в печати известные пушкинисты. См.: Ашукин Н., Благой Д., Богословский Н., Бонди С., Виноградов В., Гроссман Л., Гудзий Н., Измайлов Н., Оксман Ю., Розанов И., Томашевский Б., Цявловская Т.Критика, требующая возражения // Литературная газета. 1956. 14 июля.
Еще более холодно были встречены в юбилейном 37-м году гравюры Фаворского к «Домику в Коломне». Впрочем, они и не предназначались к каким-либо памятным датам.
Календарь пушкинских дат у В. Фаворского свидетельствует о том, что пушкинская тема составляет сквозную тему его творчества, и ставит перед нами и трудноразрешимые вопросы. В самом деле, почему Фаворский за свою долгую жизнь три раза обращался к «маленьким трагедиям» и ни разу — к «Евгению Онегину», хотя и обдумывал план иллюстрирования романа? [114] Почему Фаворский выбрал в 1935 году «Пушкина-лицеиста»? Почему он начинал своего Пушкина с «Домика в Коломне»? Наверное, единственно возможным ответом на эти вопросы будет признание того факта, что встречи художника с Пушкиным происходили не только по юбилейным пушкинским дням, но и по календарю духовной биографии Фаворского. И этот календарь оказывался общезначимым для своего времени.
114
Над декорациями к «маленьким трагедиям» («Моцарт и Сальери», «Скупой рыцарь») для театра МОСПС В. Фаворский работал в 1937-м, над книжными гравюрами — в 1948 г. для издания «Избранные произведения» (в 3 т.) и в 1961 г. для отдельного издания трагедий. Об иллюстрировании «Евгения Онегина» см.: Фаворский В.О книге // Фаворский В. Рассказы художника-гравера. М., 1965. С. 40–51.
Так, в начале 20-х годов, когда Фаворский принялся за «Домик в Коломне», это не было случайностью. (Тут у художника оказался неожиданный единомышленник, о чем он, скорее всего, и не подозревал: в 1922 году Игорь Стравинский пишет в Париже оперу «Мавра» на сюжет того же «Домика в Коломне».) В российском духовном климате тех лет, с его безбытностью, склонностью к иронии и гротеску, с его отсутствием романной формы, вряд ли мог возникнуть новый цикл иллюстраций к «Евгению Онегину». Интерес к Пушкину классическому — это уже 30-е годы. Закономерно и то, что гравюрное прочтение «Бориса Годунова» было осуществлено Фаворским только после войны. И последняя его работа в книге, которую он сам избрал, были опять-таки «маленькие трагедии». Это было в самом начале 60-х годов, снова в неюбилейные пушкинские дни.
Однако первым был «Домик в Коломне».
Пушкин А. С. Домик в Коломне. М.: Русское общество друзей книги, 1929.
Обложка — гравюра на дереве В. А. Фаворского.
Работа над гравюрами к «Домику» началась по заказу берлинского издательства «Нева» еще в 1922 году, а была закончена только в 1929 году и выпущена Русским обществом друзей книги тиражом всего 500 экземпляров, большая часть которого ушла за границу, в Москве она появилась годом-двумя позднее. Редкое библиофильское издание. Одна из лучших книг Фаворского, работа над которой растянулась почти на все 20-е годы и вобрала в себя многие принципы его книжной и гравюрной эстетики, которые оказались чуждыми официальному искусству 30-х годов, тем более художественным установкам юбилейной критики. Каких только эпитетов не удостоились эти гравюры. Их называли «сухими», «мертвыми»,
115
Девишев А.Иллюстраторы Пушкина // Искусство. 1937. № 2. С. 64.
Но Фаворский иллюстрировал не просто «легкую, искрящуюся поэму». Для него был важен не сюжет поэмы, а заключенный в ней трактат о русском стихе, с которого она и начинается: «Четырехстопный ямб мне надоел, / Им пишет всякий…» Теперь мы читаем поэму по-другому, в последних изданиях несколько октав о стихе переведены в приложения. Фаворский читал «Домик» по другому изданию [116] , и читал иначе, чем читали и до, и после него. Нет в его гравюрах и намека на петербургский пейзаж, на Коломну, где жила Параша, а потом белыми ночами будут бродить герои Достоевского. Художника больше интересуют гравюрки на полях, самая возможность перевести пушкинские маргиналии на краткий аллегорический язык гравюры. Вспомним его аллегорические гравюры на обложках сборника «Пушкин» (1924) и «Русская литературная пародия» (1928), где фигурируют та же «Лира», та же «Слава», тот же «Пегас», как будто перелетевшие сюда со страниц «Домика в Коломне». Или — наоборот. (Датировка отдельных гравюр к «Домику» затруднительна и до сих пор не осуществлена.) Вспомним также эпиграфизм раннего Фаворского. Перед «Домиком», когда Фаворский начал его «строить», у него были в книжной гравюре по существу только гравюрные инициалы к «Суждениям аббата Куаньяра» (1918). И его фигурки в «Домике» тоже возникали из буквы, о чем он не раз говорил. Интересно, что первая мысль о гравюре с изображением юного Пушкина, командующего парадом рифм, появляется, как это удалось недавно установить, на черновой странице рукописи трактата самого Фаворского «Шрифт, его типы и связь иллюстрации со шрифтом», который он прочитал осенью 1923 года в Комиссии по изучению искусства книги. В карандашном наброске нарисована головка юного поэта, только голова в профиль, без наполеоновской треуголки, без гусиного пера, без росчерка петель, из которых складывался строй рифм. Все это будет уже в гравюре. Рисунок расположен против слов Фаворского: «И то и другое, т. е. и буквы и иллюстрации, могут входить в книгу и там должны быть объединены» [117] . Почему вдруг именно против этих слов возник набросок юного Пушкина? То ли мысль о нем пришла на ум художнику случайно и он просто воспользовался листом бумаги, который оказался под рукой (обычная прихоть альбомной графики), то ли мысль о единстве шрифта и иллюстрации как-то связалась у художника с размышлениями поэта, которые фигурируют еще в первой октаве «Домика»: «Ведь рифмы запросто со мной живут; / Две придут сами, третью приведут».
116
При работе над гравюрами к «Домику» В. Фаворский пользовался, в частности, изданием: Гофман М.История создания и текста «Домика в Коломне». Пг., 1922 (экземпляр хранится в семье художника). В послесловии к отдельному изданию «Домика» с гравюрами В. Фаворского (М., 1929) М. Цявловский писал: «Как известно, после выхода в свет издания Брокгауза-Ефрона текстологическими исследованиями М. Л. Гофмана и Б. В. Томашевского установлено, что включать в основной текст „Домика в Коломне“ пропущенные самим поэтом строфы нельзя. Но, как всякий убедится, художнику ломать всю композицию тоже не представлялось возможным. Это служит достаточным оправданием того, что текст поэмы Пушкина в настоящем издании не строго „каноничен“…» Прибавим к этому, что нами разыскан экземпляр верстки этого издания со многими исправлениями М. Цявловского, однако его правка не была учтена. Книга печаталась в Нижнем Новгороде под наблюдением художника Н. Ильина.
117
Фаворский В.Шрифт, его типы и связь иллюстрации со шрифтом // Гравюра и книга. 1925. № 1. С. 1. Черновая рукопись статьи с рисунком на полях хранится в семье художника.
Впрочем, все это лишь предположения. Точно соотнести набросок к «Домику» и текст трактата невозможно, как далеко не всегда считывается в пушкинских рукописях текст и лежащий рядом рисунок на полях. Тут интересно другое. Лист рукописи художника схож по композиции с книжной страницей «Домика», тот же узкий столбик текста, большие поля, населенные графическими ремарками. Поэма, таким образом, сохраняет и в книге подобие пушкинской рукописи. Сохраняет некий общий знак творчества, который, согласно строгим законам Фаворского, развернется потом у него в стройную теорию композиции как сложного единства черного и белого, шрифта и иллюстрации, пространства и времени.
Гравюрка с юным Пушкиным оказалась в «Домике» ключевой. По Фаворскому, Пушкин тут и «поэт», и «тема поэта».
Собственно, с изображения Пушкина начинается книга. Он появляется в самом ее начале, еще на фронтисписе. Двойной портрет Пушкина и незнакомца со спины. Фигурка Пушкина уходит вглубь пространства листа, пространства книги, сопровождаемая крупной, по контрасту, фигурой незнакомца [118] . Пушкин оглядывается на нас, и мы узнаем знакомый по автопортретным рисункам профиль поэта, несколько резко, по-гравюрному, приставленный к его фигуре. Пушкин тут и автор, и одновременно персонаж собственной поэмы.
118
Позднее Е. Кибрик повторит, и не очень удачно, прием такого двойного портрета со спины, но только Пушкина с Грибоедовым на фронтисписе к изданию романа Ю. Тынянова «Смерть Вазир-Мухтара» (1932). Повторит сначала в чуждой ему технике гравюры на дереве, что служит прямым доказательством подражания в данном случае гравюре В. Фаворского.
И все же не фронтиспис, а маленькая гравюра с изображением юного поэта, играющего с рифмами, подлинное начало образа Пушкина в гравюрах Фаворского. (Думается, что и хронологически он был исполнен раньше гравюры на фронтисписе.)
Как же использует Фаворский в своих гравюрах пушкинские рисунки собственно к «Домику в Коломне»? Он не испытывает к ним тех чувств, которые потом будут воодушевлять Кузьмина в его работе над «Евгением Онегиным». Фаворский не примет во внимание пушкинский шутливый рисунок «Маврушка бреется», исполненный чернилами на отдельном листе рукописи поэмы, а другой набросок, еще на полях рукописного текста, набросок переодетого гвардейца, обратит в черный силуэт.