Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)

Вересаев Викентий Викентьевич

В Петербурге молодой Пушкин был усердным посетителем суббот Жуковского. Жуковский, исправляя уже перебеленные свои стихи, чтобы не марать рукописи, наклеивал полоски бумаги с исправленными стихами на прежние стихи. Сам он редко читал вслух свои произведения и поручал это другим. Однажды чтец, которому прежние стихи нравились больше новых, сорвал бумажку и прочел по-старому. Пушкин ловко подлез под стол, поднял брошенную бумажку и важно заявил:

– Что Жуковский бросает, то нам еще пригодится!

К портрету Жуковского Пушкин в 1818 г. написал следующие стихи:

Его стихов пленительная сладостьПройдет веков завистливую даль,И, внемля им, вздохнет о славе младость,Утешится безмолвная печальИ резвая задумается радость.

Жуковский, со своей стороны, высоко ценил Пушкина с самого начала его поэтической деятельности, восхищался им и баловал. Пушкин обладал необычайной памятью: целые строфы, переданные ему Жуковским, он удерживал в голове и повторял их без остановки. Жуковский считал нужным исправлять стих, забытый Пушкиным: такой стих он признавал дурным по одному этому признаку. По поводу стихов Пушкина «Когда к мечтательному миру» Жуковский в 1818 г. писал Вяземскому: «Чудесный талант! Какие стихи! Он мучит меня своим даром, как привидение!» Когда Пушкин окончил «Руслана и Людмилу», Жуковский подарил ему свой портрет с такой надписью: «Победителю-ученику от побежденного учителя в тот высокоторжественный день, в который он окончил свою поэму «Руслан и Людмила», 1820, марта 26, великая пятница». В течение всей жизни Пушкина Жуковский усердно заботился о нем, хлопотал, когда Пушкин попадал в беду. Впоследствии улаживал его недоразумения с двором. В этом отношении роль Жуковского вызывает

очень мало уважения. Желая, со своей точки зрения, добра Пушкину, он старательно запутывал его как можно крепче в придворные сети, из которых с тоской рвался Пушкин, старался насадить в его душе чувство благоговейно-почтительного обожания к монарху. Особенно отталкивающее впечатление производят старания Жуковского уладить недоразумение, возникшее между Пушкиным и императором в 1834 г. Жизнь Пушкина в Петербурге сложилась очень тяжело. Работать он не имел возможности, придворная жизнь и наряды красавицы-жены требовали трат совершенно непосильных, домашние дела были расстроены, он все больше входил в долги. Пушкин решил покинуть Петербург и подал царю через Бенкендорфа прошение об отставке, ходатайствуя о сохранении за ним права посещать архивы. Царь сухо ответил, что против воли он никого не желает удерживать, отставка будет дана, но архивы посещать он не может разрешить, «так как право сие может принадлежать единственно людям, пользующимся особенною доверенностью начальства». Жуковский узнал от Николая о просьбе Пушкина, пришел в ужас и спросил царя, можно ли поправить дело. Царь ответил:

– Почему же нельзя? Я никогда не удерживаю никого и дам ему отставку. Но в таком случае все между нами кончено. Он может, однако, еще возвратить письмо свое.

Жуковский стал бомбардировать Пушкина из Царского Села письмами, где убеждал его взять назад свою просьбу. «Глупость досадная, эгоистическая, неизглаголанная глупость! Вот что бы я теперь на твоем месте сделал (ибо слова государя крепко бы расшевелили и повернули мое сердце): я написал бы к нему письмо, в котором бы обвинил себя за сделанную глупость, потом так же бы прямо объяснил то, что могло заставить тебя сделать эту глупость; и все это сказал бы с тем чувством благодарности, которое государь вполне заслуживает. Если не воспользуешься этой возможностью, то будешь то щетинистое животное, которое своим хрюканьем оскорбляет слух всякого благовоспитанного человека». Пушкин написал Бенкендорфу, что берет свою просьбу обратно, и выразил сожаление, что «необдуманное письмо мое могло показаться безумной неблагодарностью и супротивлением воле того, кто доныне был более моим благодетелем, нежели государем». Бенкендорф показал письмо Жуковскому. Тот опять пришел в ужас, попросил Бенкендорфа подождать с передачей письма Пушкина царю, а Пушкину написал: «Я право не понимаю, что с тобой сделалось: ты точно поглупел; надобно тебе или пожить в желтом доме или велеть себя хорошенько высечь, чтобы привести кровь в движение. Письмо твое так сухо, что оно может показаться государю новою неприличностью. Разве ты разучился писать? Разве считаешь ниже себя выразить какое-нибудь чувство к государю? Зачем ты мудришь? Действуй просто. Государь огорчен твоим поступком; он считает его с твоей стороны неблагодарностью. Он тебя до сих пор любил и искренне хотел тебе добра. По всему видно, что ему больно тебя оттолкнуть от себя. Что ж тут думать? Напиши то, что скажет сердце. А тут, право, есть, о чем ему разговориться». Пушкин в горьком недоумении ответил Жуковскому: «Я, право, сам не понимаю, что со мною делается. Идти в отставку, когда того требуют обстоятельства, будущая судьба всего моего семейства, собственное мое спокойствие, – какое тут преступление, какая неблагодарность? Но государь может видеть в этом что-то похожее на то, чего понять все-таки не могу. В таком случае я не подаю в отставку и прошу оставить меня на службе. Теперь, отчего письма мои сухи? Да зачем же быть им сопливыми? В глубине сердца моего я чувствую себя правым перед государем; гнев его меня огорчает, но чем хуже положение мое, тем язык мой становится связаннее и холоднее. Что мне делать? Просить прощения? хорошо; да в чем?.. Не знаю, почему письма мои неприличны. Попробую написать третье». И написал третье, – по возможности, «сопливое». Наконец, царь положил гнев на милость и написал Бенкендорфу: «Я ему прощаю, но позовите его, чтобы еще раз объяснить ему всю бессмысленность его поведения и чем все это может кончиться; то, что может быть простительно двадцатилетнему безумцу, не может применяться к человеку тридцати пяти лет, мужу и отцу семейства».

Полное непонимание душевной драмы Пушкина Жуковский выказал и при улаживании первого вызова Пушкина к Геккерену. Знаменитое письмо Жуковского о смерти Пушкина насквозь фальшиво; в нем Жуковский, с целью обеспечить милость царя к семье Пушкина, рисует Пушкина восторженным обожателем царя, вкладывает в его уста слова о царе, которых Пушкин никогда не говорил, и т. п.

Сергей Александрович Соболевский

(1803–1870)

Побочный сын богатого помещика А. Н. Соймонова от вдовы бригадира А. И. Лобковой. Воспитывался матерью, получил хорошее домашнее образование, жил в роскоши. Обучался в петербургском университетском Благородном пансионе. Товарищами его были П. В. Нащокин, А. А. Краевский, М. И. Глинка, Л. С. Пушкин (брат поэта). С 1822 г. числился на службе в московском архиве министерства иностранных дел. Архив этот был излюбленным местом служения для тех молодых дворян, которые, не имея влечения к военной деятельности, искали легкой и видной службы на дипломатическом поприще, а также и для тех, кого вообще не прельщала чиновническая карьера. Эти «архивные юноши», как их назвал Пушкин в «Евгении Онегине», составляли цвет московской молодежи. К ним принадлежали братья Киреевские, Веневитинов, Одоевский, Шевырев, Погодин и другие. По приезде в Москву Соболевский зажил веселой, рассеянной жизнью богатого повесы, кутившего на родительский счет и преимущественно на счет баловницы-матери. Блистал на балах и великосветских раутах, задавал гастрономические обеды, устраивал холостые попойки, прославился многочисленными любовными приключениями. Но в то же время был в тесной связи с передовой молодежью, посещал литературные и философские кружки, принимал живое участие в основании журнала «Московский вестник», дружил с целым рядом писателей. Пушкин, Грибоедов, Дельвиг, Баратынский читали ему свои произведения и дорожили его советами. С января 1829 г. до 1833 г. путешествовал по Европе, затем жил в Петербурге и Москве, а в августе 1836г. снова уехал за границу. Впоследствии основал с братьями Мальцевыми бумагопрядильную фабрику и сильно разбогател. Жил то в Москве, то в Петербурге, много путешествовал за границей. Был страстный любитель книги, собрал библиотеку в 25 000 томов; как библиофил и ученый библиограф пользовался большой известностью и в Западной Европе. Был автором многочисленных эпиграмм и экспромтов, нередко приписывавшихся Пушкину.

С Пушкиным Соболевский познакомился в Петербурге, через его брата, когда еще был в университетском пансионе. Сблизились они после приезда Пушкина в Москву. Пушкин вскоре поселился у Соболевского, на Собачьей площадке, и жил у него до самого своего отъезда в Петербург. И впоследствии они видались очень часто, когда жили в одном городе. Во время дуэли и смерти Пушкина Соболевский находился за границей.

Высокий, плотный, с лицом сатира; всегда одетый по моде; любил широко пожить, вкусно поесть и хорошо выпить; нахал и циник; его выходок и бесцеремонной шумливости многие совершенно не выносили, особенно дамы (жена Пушкина, жена Дельвига). До какого цинизма доходили его выходки показывает запись в дневнике Пушкина. «3 марта (1834 г.), – пишет Пушкин, – был я вечером у князя Одоевского. Соболевский любезничал с Ланской, сказал ей велегласно: «Le ciel n’est pas plus pur que le fond de mon cul (само небо не более чисто, чем дно моей задницы)» [268] . Он ужасно смутился, свидетели (в том числе Ланская) не могли воздержаться от смеха. Княгиня Одоевская обратилась к нему, позеленев от злости. Соболевский убежал». Одна современница, Новосильцева, характеризует Соболевского так: «Он жил в свое удовольствие, никому не принося пользы и не имея настоящих друзей. В сущности, он не любил никого, дорожил очень немногими, а остальных презирал и преследовал своими злыми и остроумными эпиграммами. Его железный характер тяготел над людьми, близкими ему; он их забирал в руки и заставлял плясать под свою дудку. Те же, которые не поддавались, попадали в немилость». Пушкин любил Соболевского за тонкий литературный вкус, за остроумие и деловитость, посвящал его в свои хозяйственные дела. Однако очень сомнительно, чтобы между ними была большая духовная близость. В немногочисленных письмах своих к Соболевскому Пушкин совершенно не касается сколько-нибудь серьезных вопросов, речь только о деньгах и вообще о житейских делах, стиль писем, как всегда у Пушкина, – стиль адресата, в данном случае – острящий и циничный; предмет острот – обжорство и сластолюбие Соболевского; Пушкин называет его «животом», Калибаном, Фальстафом, заканчивает письма: «прощай, обжирайся на здоровье». Летом 1834 г., сообщая жене о беспутной жизни брата своего Левушки, Пушкин прибавляет: «Соболевский им руководствует, и что уж они делают, то Господь ведает. Оба довольно пусты». Но, по-видимому, у Соболевского действительно был сильный, характер, и он умел влиять на Пушкина. Главным образом благодаря вмешательству Соболевского были предотвращены дуэли

Пушкина с Ф. И. Толстым и Соломирским. В. А. Сологуб и А. А. Муханов высказывают твердую уверенность, что если бы во время последней дуэли Пушкина Соболевский находился в Петербурге, то он, по влиянию его на Пушкина, один мог бы удержать его, прочие были не в силах.

268

Пародия на стих Расина в «Федре»: «Le jour n’est pas plus pur que le fond de mon coeur (сам день не более чист, чем дно моего сердца)».

Павел Воинович Нащокин

(1800–1854)

В последнее десятилетие жизни Пушкина самый близкий его друг. Знатного дворянского рода, из очень богатой помещичьей семьи. Учился в петербургском университетском Благородном пансионе вместе с братом Пушкина Львом. Курса не кончил. Поступил в лейб-гвардии Измайловский полк, зажил разгульной жизнью богатого гвардейского офицера, кутил, вел крупную игру в карты, ухаживал за актрисами. Наследник громадного родового имения, он удивлял всех обстановкой своей квартиры, рысаками, экипажами, выписанными прямо из Вены. Деньги ему были нипочем. Он покупал все, что попадалось на глаза: мраморные вазы, китайские безделушки, фарфор, бронзу, сколько бы это ни стоило, а потом за ненадобностью раздаривал друзьям. Для поощрения молодых талантов заказывал начинающим художникам свои портреты; таких портретов писано было с него до тридцати штук, их он тоже раздаривал. Жил он на всем готовом у своей матери, но, кроме того, нанимал бельэтаж большого дома на Фонтанке. Сюда он приезжал ночевать после ночных игр и кутежей, сюда же каждый из его знакомых мог явиться на ночлег не только один, но и приводить незнакомых Нащокину приятелей своих, даже девиц. Многочисленная прислуга под управлением Карлы-головастика обязана была для всех раскладывать на полу постели: для парочек – в маленьких кабинетах, для одиноких – в больших комнатах, вповалку. Сам Нащокин, явясь позднее всех, только спрашивал, много ли ночлежников, и тихо пробирался в свой отдельный кабинет. Но утром все обязаны были являться к кофе или чаю. Случалось, в день рождения Нащокина гвардейская молодежь, после великолепного завтрака и множества опорожненных бутылок, сажала в четырехместную карету, запряженную четверкой лошадей, нащокинского Карлу-карлика с кучей разряженных девиц, а сами офицеры, сняв мундиры, в одних рейтузах и рубашках, засев на места кучера и форейтора и став на запятках вместо лакеев, летели во всю конскую прыть по Невскому, по Морской и по всем лучшим улицам. Пушкин в это время был уже знаком с Нащокиным и принимал участие в забавах его приятелей. Однажды, тоже в день рождения Нащокина, по инициативе Пушкина, Нащокина пригласили в его собственный приют и при входе приготовили ему сюрприз до того циничный, что невозможно описать.

В 1824 г. Нащокин вышел в отставку поручиком, переехал в Москву и там повел ту же беспутную, распущенную и совершенно бездеятельную жизнь. Двух вещей он никогда не мог понять: как можно трудиться и как можно отказывать себе в осуществлении самой шальной затеи, раз есть деньги? Состояние свое он вскоре спустил, временами сильно нуждался, так что приходилось, например, топить печи мебелью красного дерева. Но потом дела его опять поправлялись: то выиграет большую сумму в карты, то получит от дальнего родственника наследство «в какую-нибудь сотню душ», то вдруг кто-нибудь возвратит ему крупный долг. Тогда он опять начинал швырять деньги направо и налево, давал взаймы каждому, кто попросит, помогал любому попрошайке, задавал приятелям роскошнейшие обеды, осуществлял нелепейшие затеи. Известность получил «Нащокинский домик», о котором не раз упоминает в письмах Пушкин, игрушечный двухэтажный домик аршина в два длины, населенный куклами. Все принадлежности и обстановка домика делались на заказ первейшими мастерами, обувь для кукол делал по специальным колодкам лучший петербургский сапожник Пель; настоящий игрушечный рояль в семь с половиной октав – Вирт; на рояле можно было разыгрывать палочками целые пьесы; мебель, раздвижной обеденный стол работал знаменитый Гамбс; скатерти, салфетки, фарфоровая и хрустальная посуда на двадцать четыре куверта, – все делалось на лучших фабриках. Домик этот обошелся Нащокину в сорок тысяч рублей [269] . Жил он с цыганкой Ольгой Андреевной, дочерью знаменитой Стеши. С утра до вечера в доме Нащокина толокся разнообразнейший народ, – на знакомства он был очень неразборчив. «Такая бестолочь и ералаш, что голова кругом идет, – писал Пушкин жене. – С утра до вечера у него разные народы: игроки, отставные гусары, студенты, стряпчие, цыганы, шпионы, особенно заимодавцы. Всем вольный вход. Всем до него нужда: всякий кричит, курит трубку, обедает, поет, пляшет; угла нет свободного… Не понимаю, как можно жить, окруженным такою сволочью». Главной страстью Нащокина были карты. Для них он забывал все. Приехал к нему из Петербурга горячо любимый Пушкин, – и в первый же вечер Нащокин, оставив его дома, отправился в клуб играть в карты. «Любит меня один Нащокин, – писал Пушкин жене. – Но тинтере (карточная игра) – мой соперник, и меня приносят ему в жертву». Однажды обедал у Нащокина беллетрист Ник. Фил. Павлов. После обеда сели играть. Играли весь вечер и всю ночь. Нащокин проиграл все наличные деньги, золотые часы, столовое серебро, карету с лошадьми и санки своей сожительницы Ольги Андреевны с парой вяток. На рассвете Павлов, захватив серебро, вещи, в выигранной карете поехал домой, приказав сани с вятками отправить вслед за собой.

269

Сейчас он находится во Всероссийском музее А. С. Пушкина в Санкт-Петербурге. – Ред.

В 1834 г. Нащокин сбежал от своей цыганки, оставив ей в Москве их квартиру со всей обстановкой, экипажами, лошадьми, хорошую сумму денег, обвенчался с молодой девушкой В. А. Снарской и некоторое время жил с ней в Туле, без всяких средств. Потом переселился в Москву; дела его поправились, и он повел прежний образ жизни. Получил еще раз крупное наследство, скоро спустил и его. Сильно нуждался. Однако, когда приходил к нему почитаемый им гость, Нащокин посылал своего крепостного человека Модеста искать кредита и угощал гостя изысканнейшим обедом с отличными винами и десертом. Последние годы жил почти в нищете. Стал очень религиозен и, подобно Американцу-Толстому, умер, стоя на коленях и молясь Богу.

Нащокин, хотя по-русски писал с безграмотностью совершенно исключительной, был человек очень образованный, умница, с тонким художественным вкусом; восхищался Бальзаком в то время, когда все увлекались Марлинским. Прекрасно рассказывал, – а испытал он в жизни много, сталкивался с самыми разнообразными людьми, рассказывать было что. Обществом его дорожили все выдающиеся люди его времени – Пушкин, Баратынский, Вяземский, Жуковский, Языков, Денис Давыдов, Гоголь, Чаадаев, Брюллов, Тропинин, Щепкин, Верстовский. Что-то, очевидно, было в Нащокине поднимавшее его над уровнем ординарности. Гоголь писал про него, что, безрасчетно и шумно проведя молодость в обществе знатных повес и игроков, Нащокин ни разу не потерялся душой, не изменил ни разу ее благородным движениям, умел приобрести невольное уважение достойных и умных людей; будучи низринут в несчастие, в самые крайние положения, от которых бы закружилась и потерялась у всякого другого голова, он не прибегнул ни к одному бесчестному средству, которое могло бы выпустить его из крайности, не вдался ни в один из тех пороков, в которые способен вдаться русский, приведенный в отчаяние. Так же смотрел на Нащокина и Пушкин. Его он собирался сделать героем своего романа «Русский Пелам», где хотел вывести богатого и одаренного юношу двадцатых годов, предающегося самому бесшабашному разгулу, опускающегося до самых низменных нравственных подонков общества и через всю грязь, пороки и распущенность проносящего ясный ум и чистую, исполненную благородства душу. В письмах своих к Нащокину Пушкин отмечает его «удивительное добродушие и умную, терпеливую снисходительность», пишет ему: «…кто, зная тебя, не поверит тебе на слово своего имения, тот сам не стоит никакой доверенности». Нащокин был человек очень жизнерадостный, никогда не падавший духом, с добрым сердцем, отзывчивый. Помогая всяким тунеядцам и проходимцам, помогал и людям достойным, оказывал энергичную поддержку попавшим в беду артистам и писателям.

Пушкин близко сошелся с Нащокиным в Москве около 1829 г. С этого времени, приезжая в Москву, он почти всегда останавливался у Нащокина. Сейчас же оба отправлялись в баню, брали большой номер с двумя полками, подолгу парились и предавались самой задушевной беседе. Пушкин к этому времени сильно уже угомонился, его не так тянуло к светским развлечениям и многолюдству, он казался домоседом. Нужны были даже усилия со стороны Нащокина, чтобы заставить Пушкина не прерывать своих знакомств и выезжать. Целые дни проводил он на диване, с трубкой во рту, болтая с Нащокиным и его домочадцами, учился играть в вист и просиживал за ним днями; шутливо ухаживал за родственницей Нащокина, княжной, недалекой старой девой, воображавшей, что она неотразима; Пушкин вздыхал, бросал на нее пламенные взоры, становился перед ней на колени, целовал руки и умолял окружающих оставить их вдвоем; княжна млела от восторга, роняла на пол платок, а Пушкин, поднимая, каждый раз жал ей ногу. Любил он также кривляния и песни обедневшего дворянина Загряцкого, ставшего по нужде шутом и бывавшего у Нащокина. Пушкин очень любил Нащокина, в письмах к нему делился самыми интимными переживаниями, надеждами и горестями, устраивал через него свои денежные дела; заслушивался его рассказами, записывал их за ним, побуждал написать воспоминания. Нащокин, между прочим, рассказал Пушкину случай с белорусским дворянином Островским, послуживший Пушкину темой для «Дубровского».