Пушкин в жизни. Спутники Пушкина (сборник)

Вересаев Викентий Викентьевич

Кукольник был очень высокого роста, с узкими плечами, и держал голову нагнувши; лицо было длинное, узкое, с крупными, неправильными чертами; глаза маленькие, с насупленными бровями; уши огромные, тем более бросавшиеся в глаза, что голова была слишком мала по его росту. Он был веселый и остроумный собеседник, добродушен, часто по-детски весел. Тонко понимал музыку, недурно сам играл и импровизировал на фортепиано. Был в большой дружбе с композитором М. И. Глинкой и живописцем К. Брюлловым и придавал большое значение этому единению гениальных представителей трех искусств. Триада с теперешней точки зрения была курьезная: гениальный, для всякого времени нужный Глинка, талантливый, нужный для своего времени Брюллов и ни для какого времени не нужный Кукольник. За свою жизнь Кукольник написал несчетное количество драм, романов, повестей, стихотворений, издавал «Художественную газету» (1836–1842), посвященную вопросам

искусства. Популярность его также быстро начала падать, как быстро возникла. Журналы все неохотнее стали принимать его произведения. Он умер в конце шестидесятых годов, всеми забытый.

Пушкин относился к Кукольнику совершенно отрицательно, находил, что у него жар не поэзии, а лихорадки, не считал его способным написать хорошую трагедию и даже барона Розена считал талантливее. В письме к жене весной 1834 г. он, описывая съезд на один большой бал, сообщает: «…передо мною весь город проехал в каретах, кроме поэта Кукольника, который проехал в каком-то старом фургоне, с каким-то оборванным мальчиком на запятках, что было истинно поэтическое явление». 10 января 1836 г. Никитенко писал в дневнике: «Однажды у Плетнева зашла речь о Кукольнике. Пушкин, по обыкновению грызя ногти или яблоко, – не помню, – сказал: «А что, ведь у Кукольника есть хорошие стихи? Говорят, что у него есть и мысли». Это было сказано тоном двойного аристократа: аристократа природы и положения в свете».

Кукольник в день смерти Пушкина записал в своем дневнике: «Пушкин умер… Мне бы следовало радоваться, – он был злейший мой враг: сколько обид, сколько незаслуженных оскорблений он мне нанес – и за что? Я никогда не подавал ему ни малейшего повода. Я, напротив, избегал его, как избегаю вообще аристократии: а он непрестанно меня преследовал… Но в сию минуту забываю все и, как русский, скорблю душевно об утрате столь замечательного таланта».

Есть у Кукольника «драматическая фантазия» «Доменикино». В ней выведен известный итальянский художник Возрождения Доменикино Цампиери, много пострадавший в жизни от завистников и даже, по преданию, отравленный ими. В драме Кукольника Доменикино – идеальный образ художника, равнодушного к благам мира и к ложной славе, всей душой живущего в искусстве. А вокруг него – клевета, зависть, интриги. Во главе завистников стоит художник Ланфранко, который сам о себе говорит:

Я только славу мертвых уважал,Я только им великое прощал,За то в живых я славу ненавидел!

Он полон злобы к Доменикино, всячески преследует его, разбивает всю его жизнь. Доменикино в отчаянии восклицает:

Куда укрыть невинные глазаОт злобных взоров зависти бесстыдной?

Знаменитый старый художник Аннибал Караччи с негодованием говорит завистнику Ланфранко:

Ланфранко! Есть потомство! Эта завистьНа памяти твоей, как рана, ляжет.Пока потоп иль преставление светаНе уничтожат памяти Цампиери,До той поры, при каждом лоскутке,Рукой страдальца освященном, людиВрагов его с презрением воспомнят!

Из дневника Кукольника мы узнаем, что драма эта носит глубоко автобиографический характер. Под именем Доменикино Кукольник выводит себя, а под именем Ланфранко… Пушкина!!! В дневнике читаем (1–8 июня 1836 г.): «Не хотел бы я жить ужасною жизнью Цампиери… но, если того требуют судьбы искусства: да будет! Уже в большой мере наша судьба сходствует: нам не удалось найти почитателей наших талантов, а только приятелей, любящих в нас людей, с тайною холодностью к нашим способностям; вражда сохудожников с примесью клеветы; и у меня есть свой Ланфранко – Пушкин… Забавные сближения, но они по чувству моему справедливы».

Владимир Григорьевич Бенедиктов

(1807–1873)

В 1835 г. выпустил книжку стихов, привлекшую общее внимание. От нее в восторге были Жуковский, Вяземский. Один Пушкин, по рассказу Панаева, остался хладнокровным и на вопрос, какого он мнения о новом поэте, отвечал, что у него есть превосходное сравнение неба с опрокинутой чашей; к этому он ничего не прибавил более. Белинский, вразрез с общим мнением, поместил в «Телескопе» рецензию, поставившую Бенедиктова на должное место. Признав Бенедиктова «превосходным версификатором и удачным описателем», Белинский отказывался видеть поэта в том, у кого не хватает фантазии на 20–40 строк стихотворения,

кто со стихами вдохновенными мешает стихи деланые; отмечал в его стихах «риторическую шумиху» и предсказывал, что через несколько лет его совершенно забудут. Предсказание Белинского сбылось: слава Бенедиктова так же быстро погасла, как быстро засияла.

Можно сказать, что Бенедиктов был Бальмонтом 30–40-х годов XIV в.: та же риторическая напыщенность, то же безвкусие и та же исключительная «напевность». Такие, например, стихи:

Взгляните, как льется, как вьется она –Красивая, злая, крутая волна!Это мчится Ореллана,Широка и глубока,Шибче, шибче – и близкаК черной бездне океана.

Наружность Бенедиктова совершенно не соответствовала бурно-пламенной его поэзии и сильно разочаровывала поклонников, представлявших себе его с огненными, вдохновенными глазами и черными кудрями до плеч. Был он плохо сложен, с длинным туловищем и короткими ногами, роста ниже среднего; белокуро-рыжеватые, примазанные волосы с зачесанными на висках крупными закорючками; лицо рябоватое, бледно-геморроидального цвета, с красноватыми пятнами; беловатые, светло-серые глаза, окруженные плойкой морщинок. Постоянно в форменном фраке министерства финансов, с орденами на шее и в левой петлице, при широком и неуклюжем черном атласном галстуке. Принадлежал, конечно, к кружку Кукольника. Однако посещал и субботы Жуковского, там встречался с Пушкиным. Вот как вспоминает он об этих встречах у Жуковского:

Помню я собраньяПод его гостеприимным кровом.Вечера субботние: рекоюНаплывали гости, и являлсяОн, – чернокудрявый, огнеокий,Пламенный Онегина создатель,И его веселый, громкий хохотЧасто был шагов его предтечей;Меткий ум сверкал в его рассказе,Быстродвижные черты лицаИзменялись непрерывно; губы,И в молчаньи, жизненным движеньемОбличали вечную кипучестьЗоркой мысли. Часто едкой злостьюОстрие играющего словаОправлял он; но и этой злостиБыло прямодушие основой, –Благородство творческой души,Мучимой, тревожимой, язвимойНизкими явленьями сей жизни.

Эдуард Иванович Губер

(1814–1847)

Сын немецкого пастора. До десяти лет не знал русского языка. В1834 г. окончил институт корпуса путей сообщения и был произведен в офицеры. Работал в журналах, одно время был помощником Сенковского в редактировании «Библиотеки для чтения». Перевел первую часть «Фауста» Гете; цензура его запретила, и огорченный Губер уничтожил свой труд. Пушкин ободрил его, убедил вторично взяться за перевод, читал его с ним, исправлял. Перевод вышел в свет уже после смерти Пушкина, с целыми страницами многоточий вместо стихов, не пропущенных цензурой. В посвящении памяти Пушкина Губер писал:

Когда меня на подвиг трудныйТы улыбаясь вызывал,Я верил силе безрассуднойИ труд могучий обещал.С тех пор один, вдали от света,От праздной неги бытия,Благословением поэтаВ ночных трудах крепился я.И грозный образ исполинаЯвился пламенным мечтам,И вскрылась дивная картинаМоим испуганным очам…Ты разбудил немые силы,Ты завещал мне новый свет, –И я к дверям твоей могилыНесу незрелый, бледный цвет.Простой листок в венке лавровом,Простая дань души простойНе поразит могучим словомИ не богата красотой.Но над могилою кровавойЯ брошу блеклый мой листок,Пока сплетет на гробе славыДругой певец – другой венок.