Пусковой Объект

Грабовский Михаил Павлович

Тимофеев знал челябинские котлы назубок. Помнил на память расположение всех задвижек, контакторов, ключей управления. Видел во сне облезлые места штукатурки, стертые временем надписи на трубопроводах, сломанные ступеньки главной лестницы (восьмая и четырнадцатая). Анатолий Ефимович давно уже был награжден за свой доблестный труд медалями, орденами и Ленинской премией. Но теперь добросовестная работа потеряла для него запах творческого поиска, героического энтузиазма и самопожертвования; стала просто унылой обязанностью, превратилась в автоматическое функционирование технического робота. Он осознал вдруг, что если не примет в ближайшие месяцы какого-то кардинального решения в своей судьбе, то или повесится, или безнадежно запьет…

Поэтому-то он был сегодня так приподнят и счастлив: его кандидатуру утвердили в Министерстве. Он взял две кружки

разливного пива в летнем кафе „Ласточка” и у столика нос к носу столкнулся с главным механиком одного из реакторов Константином Ивановичем Василенко. Настроение у Тимофеева было поющим. Разговорились по душам. У Константина Ивановича, оказывается, были свои причины для душевного сбоя. Высокий, красивый, добропорядочный Костя мучился, не зная, какие шаги предпринять для смягчения личной драмы. Жена его, Вера Николаевна, красавица со светлыми локонами и голубыми глазками, никогда в жизни не работала, потому что искренне полагала, что при данной ей от природы броской внешности работать в скучном советском учреждении было бы непростительным грехом. В то же время ее кипучая, экспансивная и даже взбалмошная натура противилась тихому укладу семейной жизни. Вера Николаевна маялась и скучала по званым вечеринкам и официальным банкетам. Незаметно она пристрастилась к качественным крепким напиткам из Армении. В последние годы свое свободное время она проводила в походах по многочисленным знакомым, к которым, конечно же, неудобно было заходить с пустыми руками, а уходить — трезвой. Для Константина Ивановича его красавица-жена, его когда-то до умопомрачения любимая Верка превратилась в постоянную головную боль, в неразрешимую жизненную проблему. После одного из семейных скандалов он собрал большой кожаный чемодан и переехал в ведомственную гостиницу. Прибавились мелкие хозяйственные заботы, но зато вокруг установилась чудесная тишина, подчеркиваемая тиканьем будильника. Но даже здесь Вера Николаевна не оставляла его в покое и время от времени устраивала пьяные дебоши.

— Я еще доберусь до тебя, сукин кот! — кричала она на весь этаж визгливым голосом. — Ты у меня, миленький, в парткоме по-другому заговоришь.

Но в парткоме спускали на тормозах его семейные дела. Человек он был в городе авторитетный, полезный и положительный. Ну не повезло с бабой, что тут поделаешь?

Более всего Константину Ивановичу было жаль даже не заплеванную романтическую молодость, а взрослеющую дочь Людмилу. Она закончила школу вполне прилично, но, по непроверенным слухам, тоже катилась под откос. Кто-то видел ее вечером в городе под руку с мамашей, и обе были хорошо навеселе. Кто-то слышал о ее гульбе в подозрительных молодежных компаниях. Одним словом, все неладно. Покинуть этот благоустроенный закрытый город стало для Василенко насущной необходимостью.

— Костя, давай еще по одной! — произнес Анатолий Ефимович сочувственно. — А выход есть! Поедешь со мной в Шевченко, на „быстрый”? Главным инженером?

Василенко был ошарашен возможностью мгновенного решения всех жизненных проблем.

— Анатолий Ефимович, если бы вы сказали мне: „Поедем завтра в Антарктиду, на зимовку к пингвинам!” — то и тогда я бы ответил не раздумывая: „Да! Поедем!”

— Ну что, по рукам?

— Считайте, что договорились.

— Главное, чтоб за нами Померанцев не потянулся. Как ты к нему относишься?

— Да мне-то до фени. Поедет — так поедет. Будет другой — сработаемся с другим…

Глеб Борисович Померанцев мог претендовать на должность заместителя директора по научной части. Он тоже рвался в Шевченко. Свою научную степень и Ленинскую премию Померанцев получил по личной рекомендации Курчатова, который оценил удивительную научную интуицию молодого физика во время ликвидации одной из первых аварий…

…На тех первых котлах контроль расхода воды и температуры в каждом технологическом канале был весьма ненадежным. Распухание и деформация урановых блочков в каком-либо канале давали о себе знать, конечно, и по косвенным признакам и изменениям некоторых общих параметров. В первую очередь по увеличению радиоактивного фона в реакторном зале. Именно так и произошло в тот памятный день. Появились аэрозоли в здании, затрещали предупредительные звонки и завыли аварийные сирены. Красные лампы в реакторном зале пугающе вспыхивали мощными импульсами. Реактор был немедленно остановлен. Надо было срочно найти аварийный канал. Но как выделить его из сотен других, совершенно аналогичных, если расходомер дал сбой и не зафиксировал номер

канала? В каком из них расплавилось топливо? Где она, эта мерзкая аварийная „сопля”? Срочно вызвали Курчатова.

— Игорь Васильевич, „козел” на первом аппарате. Реактор остановлен. Фон выше всякого…

— Сейчас буду.

Курчатов положил трубку. Вылез из массивного кресла и похлопал себя по карманам. Бросил привычный взгляд на любимые напольные часы, огромного каслинского медведя, и пошел к двери. „Разберемся”, — уверял он сам себя по дороге. Однако разобраться наскоком не получилось.

Десятый час он корпел с несколькими сотрудниками над приборными диаграммами. Каждый высказывал „умные” теоретические предположения, которые Курчатов трезво, неумолимо браковал. Из Москвы уже дважды звонили. Игорь Васильевич отвечал традиционно-расплывчато: „Принимаются все необходимые меры”. К вечеру физики, сидевшие над бумагами и оперативными журналами, надоели друг другу. Новых идей уже не высказывали. Пили чай, помалкивали. В этот момент научного затишья в бой рванулся молодой Глеб Померанцев. Он самоуверенно и с некоторым вызовом предложил Курчатову предоставить ему лично все журналы с записями температур в каждом канале, которые велись инженерами управления со штекерного табло, некоторые приборные диаграммы и отдельный, непрокуренный кабинет. Он, Померанцев, определит за несколько часов дефектный канал. „С достаточной степенью точности”, — добавил он.

— Что значит „с достаточной степенью?” Определишь номер канала, но окажется совсем не тот? — ухмыляясь, спросил Курчатов.

— Нет, не так. Я определю не точный номер канала, а дефектный эпицентр. Группу из пяти-шести каналов. Их придется поочередно извлекать из котла для визуального осмотра.

Конечно, пять-шесть каналов — это не тысяча. На это можно было бы пойти. Игорь Васильевич устало, но поощрительно махнул рукой.

— Ладно, Глеб, действуй. Если правильно определишь, гарантирую тебе степень кандидата технических наук. — Курчатов улыбнулся. — Без диссертации и защиты. Иди в мой кабинет.

Через четыре часа Померанцев вышел из кабинета, собранный в кулак. Правую, парализованную с детства руку аккуратно придерживал левой. Ногу волочил сильнее, чем обычно.

— Ну что? — спросил Курчатов в упор. — Решил задачку?

— Номер 12–16 и четыре канала вокруг него, — уверенно заявил Померанцев.

— А если сбрешешь?

— Тогда уволюсь „по собственному”.

Курчатов дал добро на поочередное извлечение каналов, указанных Померанцевым. Извлечение из активной зоны реактора технологического канала с помощью подъемного крана — тяжкая процедура. Она опасна не только предельным повышением радиации в зале. Она еще более опасна вероятностью рассыпания в зале смертельно опасных урановых блочков, что является по сути дела новой, дополнительной аварией. И при ликвидации последней переоблучение персонала, очень многих людей, неминуемо. Курчатов все это понимал прекрасно и все-таки, выслушав аргументацию Глеба, „дал добро” на операцию.

Дефективным оказался третий по счету канал, № 13–17. Его извлекли, аккуратно перетащили с помощью крановой тележки в угол зала и утопили в водяном могильнике.

— Герой, однако, ты, Померанцев! — поздравил Глеба Курчатов.

— Считай себя уже кандидатом наук.

Курчатов сдержал слово. Померанцев действительно стал кандидатом без диссертации и традиционной защиты: по совокупности секретных научных отчетов.

Так началась научная карьера Глеба Борисовича. С той самой памятной аварии он безнадежно „заболел” распространенной научной „болезнью”. Он искренне уверовал, что главным действующим лицом на атомном реакторе является научный руководитель и его лаборатория физиков и экспериментаторов. А все эти эксплуатационники, механики и КИПовцы — сущая шантрапа, только мешающая своим консерватизмом совершенствованию атомных котлов. Померанцев постоянно влезал со своими научными экспериментами в ремонтные работы механиков, проводимые на планово-предупредительных остановках.

Тимофеев недолюбливал Померанцева, считал его бесполезной навязчивой осой.

— Этому горе-ученому трын-трава до государственного плана!

— бурчал Анатолий Ефимович. — Ему только и дела, что проводить свои надуманные эксперименты и руководить своими диссертантами.

— Он же ничего не понимает в науке! — в свою очередь говорил о Тимофееве Глеб Борисович. — Уткнулся в свой план и все. Дальше своего носа не видит ничего. А вперед кто будет смотреть? Как будто эти реакторы — последнее слово науки и техники!