Пусть льет
Шрифт:
— Луис вернется через несколько дней. Тогда вы должны прийти к нам на ужин. Я позвоню вам, дорогуша.
— Ну да. — Он отступил на несколько шагов по гравийной дорожке.
— Свернете налево вон там, у той бамбуковой заросли. Калитка открыта.
— Спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
Зайдя за бамбук, Даер хотел услышать, как она закрывает дверь. Вместо этого услышал, как она говорит:
— А, Хуго. Вот вы где! Можете запереть калитку за мистером Даером.
«С этим нужно что-то делать», — подумал он, быстро идя вправо, за угол стены дома к террасе, где плавательный бассейн отражал в черной воде звезды. За этот случай следовало ухватиться, потому что она, вероятно, будет наблюдать, чтобы он вышел за калитку. Но она может подумать, что он уже выскользнул, пока она не смотрела; иначе все будет очень плохо. Мысль о том, насколько все будет плохо, ударила его изо всех сил, пока он медлил у
Теперь он вышел из-за тени дома на открытый лунный свет. Впереди медленно поднялось что-то похожее на часть растительности у тропы и двинулось к нему.
— Пойдемте, — сказал Тами.
— Заткнитесь, — свирепо прошептал Даер. В тот миг они были на виду у всего дома.
И пока она напрягала зрение, чтобы определить второго человека, — вплоть до того, чтобы открыть одну дверь и безмолвно выйти на террасу и вглядеться в искажающий лунный свет, двое мужчин спешили по дорожке, ведшей к вершине утеса, и вскоре скрылись у нее из виду.
4
Другой вид тишины
20
Даер лежал на спине поперек сиденья на корме лодки, руки за головой, глядя на звезды, смутно жалея, что в то или иное время не научился ничему из астрономии. Гребная шлюпка, которую они взяли с собой, чтобы добираться до моторки и берега, неслась по темным волнам в нескольких футах за ними, привязанная истертым буксирным тросом, слишком коротким. Даер начал с того, что заспорил о тросе еще в Уэд-эль-Ихуде, когда они подскакивали в сотне футов от утесов или около того, стараясь связать вместе две посудины, но затем решил сберечь слова для чего-нибудь другого, поважнее. И в любом случае теперь, когда джилали оторвался от суши, он не обращал внимания на то, что ему говорят, чувствуя, без сомнения, что владеет непосредственной ситуацией и может себе позволить пренебрегать предложениями, которые высказывают две такие очевидные сухопутные крысы, как Тами и сумасшедший христианский господин с ним. Миг величайшей опасности от полиции миновал, когда джилали огибал волнолом, не успели остальные даже сесть в лодку. Теперь они отошли на добрые полторы мили от берега; маловероятно, что их заметили.
Время от времени моторка проходила по зыби, где более теплое средиземноморское течение не соглашалось с волнами, надвигавшимися с Атлантики. Барашки рассыпались и шипели в темноте у бортов, и лодка, вздымаясь, оставалась на миг в равновесии, содрогаясь, когда ее винт покидал воду, после чего снова ныряла вперед, как счастливый дельфин. Справа, вырезанные бритвой на фоне яркого неба, за ними высились черные горы Африки. «Этот паршивый мотор нам еще покажет», — думал Даер: бензиновый запах был слишком силен. Час назад самым главным было попасть на борт; теперь — сойти на берег. Когда ощутит под ногами почву Испанской зоны, предполагал он, ему станет известно, каким будет его следующий шаг; не было смысла планировать, пока не знаешь, каковы возможности. Он расслабил тело, как мог, без риска оказаться сброшенным на дно лодки.
— Покурим? — спросил Тами.
— Я же сказал, нет! — заорал Даер, в ярости садясь, маша руками. — Никаких сигарет, никаких спичек в лодке. Что с вами такое?
— Он хочет, — пояснил Тами, а джилали тем временем, сидевший на руле, чиркнул спичкой и попробовал прикрыть огонек от ветра. Попытка оказалась безуспешной, и Тами удалось его разубедить и следующую не зажигать.
— Скажите ему, что он чертов дурак, — крикнул Даер, надеясь тем самым перетянуть Тами на свою сторону. Но Тами ничего не ответил, остался сидеть, нахохлившись, на дне лодки у мотора.
О сне речи даже не было; он слишком для этого был настороже, но, лежа в состоянии навязанного бездействия, ни о чем в особенности не думая, он понял, что вступает в ту область своей памяти, которую, как он считал, утратил навсегда, пока не увидел снова. Началось с песни, возвращенной к нему, быть может, движением лодки, и только от песни той он был когда-либо по-настоящему счастлив. «Спи. Усни. Мой маленький дитенок. Мама тебя стукнет, коль не будешь спать. Баю-бай. Засыпай. Мамина детишка. Мамин алабамский негритенок». Слова там не могли быть такими, но именно их Даер теперь помнил. Он был укрыт лоскутным одеялом, надежно подоткнутым с обеих сторон, — пальцами он ощущал швы крестиком, где соединялись лоскуты, — а голова его лежала на стеганой подушке, которую ему сделала бабушка, мягче подушки он никогда не чувствовал. И, как небо, над ним распростерлась мать; не лицо ее, потому что в такие мгновения ему не хотелось видеть ее глаза, поскольку она была всего лишь человек, как любой другой, поэтому он держал глаза зажмуренными — так, чтобы она превратилась во что-то гораздо могущественнее. Если он их откроет, на него глянут ее глаза, а это повергало его в ужас. С закрытыми глазами же не было ничего, кроме его кровати и ее присутствия. Ее голос звучал сверху, и она была вокруг; так в мире не оставалось возможности для опасности.
«Как мне, к черту, пришло это в голову?» — не понимал он, садясь и глядя назад, не скрылись ли уже огни Танжера за мысом Малабата. Те по-прежнему были на месте, но черные драные скалы медленно вспарывали их, покрывая их тьмой пустынного побережья. На вершине утеса опять и опять вспыхивал маяк, автоматически, со временем становясь тем, чего уже не замечаешь. Он с досадой потер друг о друга пальцы: на них как-то налипла смола и не оттиралась.
А маленькая лодка все увереннее заходила в область затененной безопасности, дальше от огней и возможности обнаружения, и он поймал себя на том, что думает о воде как месте уединения. Казалось, лодка теперь шумит меньше. Ум его обратился к вопросу о том, что за человек сидит с ним рядом на дне, ничего не говоря. Он разговаривал с Тами, сидел и выпивал с ним, но все эти мгновения, что они провели в обществе друг друга, ему ни разу не приходило в голову спросить себя, что за мысли бродят за этими невыразительными чертами. Он посмотрел на Тами: его руки были сложены на туго подогнутых коленях, а голова, закинутая назад, опиралась на планширь. Казалось, он смотрит вверх, на небо, но Даер был уверен, что глаза его закрыты. Возможно, он даже спал. «Почему нет? — подумал он чуть огорченно. — Терять ему нечего. Он ничем не рискует. Для Тами легкие деньги — вероятно, легчайшие, что он когда-либо заработает своей лодчонкой. Ему наплевать, доберусь я туда или нет. Конечно, может спать. Надо было мне одному ехать». Так он безмолвно кипел, не понимая, что единственная причина, по которой ему не нравится этот гипотетический сон, — в том, что ему не с кем поговорить, ему более одиноко под этим зимним небом.
Стоя на носу, джилали запел — нелепую песню, которая, на слух Даера, звучала затянувшимся и настоятельным стоном. Шум, производимый ею, не имел никакого отношения ни к чему — ни к ночи, ни к лодке, ни к настроению Даера. Вдруг вся эта невероятная ситуация сверкнула перед ним до тошноты ясно, и он нервно хмыкнул. Мотыляет в ветхой старой лодке в три часа ночи по всему Гибралтарскому проливу с парочкой идиотов-варваров, по пути бог знает куда, с портфелем, набитым деньгами, — в этом никакого смысла. Иначе говоря, он не мог отыскать способа в это поверить. А поскольку Даер не мог в это поверить, он на самом деле в этом никак и не участвовал; тем самым его мог не очень глубоко заботить и какой бы то ни было исход, что предложила бы ситуация. То же самое ощущение невовлеченности, выключенности, нахождения не в реальности, а рядом с ней. Он встал и чуть не рухнул вперед на дно.
— Заткнись! — взревел он.
Джилали перестал петь и что-то вопросительно выкрикнул. Затем снова запел. Но, сев опять, Даер сообразил, что опасный момент миновал: видение бессмысленности его положения угасло, и он не мог в точности припомнить, почему оно казалось абсурдным. «Я сам хотел это сделать», — сказал себе он. То был его выбор. Он нес ответственность за тот факт, что в этот миг он — там, где был, и не мог быть нигде больше. В размышлениях о том, что он не мог бы делать ничего больше, только продолжать и смотреть, что произойдет, было даже некое свирепое наслаждение, а эта невозможность найти какое-то другое решение была прямым результатом его собственного решения. Даер принюхался к влажному воздуху и сказал себе, что он по крайней мере живет, что, какова бы ни была причина его сомнений мгновение назад, тот спазм, что сотряс его, был лишь сиюминутным возвращением его прежнего состояния ума, когда он был анонимен, был жертвой. Он сказал себе, хоть и не в стольких словах, что его новое и подлинное состояние таково, что позволяет ему легко поверить в реальность того, что воспринимают его чувства, — то есть принять участие в их существовании, поскольку вера есть участие. И теперь он рассчитывал вести процессию своей жизни, как локомотив ведет за собой поезд, а больше не быть беспомощным случайным предметом где-то посреди череды событий, притягиваемым то туда, то сюда, без всякой возможности или даже нужды знать направление, в котором движется.
Эти несомненности, о которых он размышлял, объясняют тот факт, что час или около того спустя, когда больше не мог переносить мысль о том, что Тами ни разу не сменил положения, Даер вскочил на ноги, перешагнул и легонько пнул его под ребра. Тами застонал и что-то пробормотал по-арабски.
— Что вы задумали? Спать и после можете.
Тами еще раз застонал, сказал:
— Вам чего?
Но слова заглушились упорным потоком выхлопов, издававшихся мотором. Даер нагнулся и заорал:
— Скоро светло будет, господи ты боже мой! Сядьте и глаз не спускайте. Мы, к черту, где?