Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
Его голос звучал необычно звучно. Властно – еще как, для Яспера Эйдерлинка это было привычно. Но интимно, что ли. Так никогда не говорят с подчиненными, тем более избегают такой интонации в разговоре с начальством, остерегаются применять ее с друзьями. Это жаркое «Амор, обещай!» – обжигающее, возбуждающее, заставляющее не отрывая взгляда следить за губами, округлявшимися для протяжного «о» в имени, и настойчивое, почти отчаянное «обещай», протяжное, готовое превратиться в стон. Амор всегда был уверен, что их с Яспером приятельство было выгодным прежде всего последнему: он любил миролюбивую, немногословную манеру Амора, словно подстегивавшую к тому, чтобы делиться еще и такой сокровенной мыслью о судьбах мира, еще и таким замечанием о коллегах-начальстве. Амор был не против стоять в сени такого огромного «Я» Яспера и был уверен, что его эгоизм – это своеобразная
– Я сделаю все возможное, чтобы убраться отсюда как можно скорей, – смиренно сказал Амор. Яспер набросился на него с неожиданным жаром. Убеждал, настаивал, умолял. Все, что угодно, чтобы вбить в голову упрямому Амору, что его смерть поставит под удар жизни многих и многих, и первым – Яспера. Что он несет ответственность за многих живых и поэтому не имеет права отправляться к мертвым. И прочее, Яспер все-таки был очень ловким жонглером и с самыми высокопарными словами управлялся легко, играючи. Он был искренен – Амор чувствовал это, но, самое интересное, его слова, с каким бы жаром ни произносились, не особо затрагивали. Опустив глаза, Амор сдержанно вздохнул. Он был согласен с Яспером: кажется, убираться ему нужно чем быстрее и дальше, тем лучше, едва ли тот же капитан Ноулла не воспользуется случаем и учинит какое-нибудь бедствие. И при этом Амор не хотел бежать ради Яспера, и ради себя тоже.
– Амор, когда ты говоришь таким тоном и такие невнятные фразы, я уверен, что ты зависнешь здесь еще на два месяца, потому что тетушке Лилит нужно исповедаться, потому что дядюшка Гастон просто-таки жить не может без твоих притч, еще что угодно. Ты вообще понимаешь, что белый священник оказывается первейшей мишенью, тем более вокруг твоего захолустья затягивается кольцо?
Амор встал, подошел к окну, прислушался. К одиночным выстрелам что он, что остальные жители деревни были привычны очень давно. Даже зарево, занимавшееся время от времени по разные стороны, не приводило никого в состояние паники. Напротив, когда староста отправлялся в свой еженедельный поход на поклонение к главам администрации, весь народ ждал с нетерпением его возвращения, чтобы поупиваться свежайшими сплетнями и слухами. И староста с радостью, плохо прикрытой скорбной миной, рассказывал, что горело, на кого указывали слухи, что стало причиной, кто стал жертвой, и все такое. Некоторые после этих импровизированных собраний возвышали голос, заявляли, что нужно бежать прочь от этих ужасов, негодовали, что власти не защищают, требовали обратиться за помощью или с жалобой к каким-то невнятным «им», но их запала надолго не хватало – нужно было позаботиться об ужине, подоить коз, обойти огород и похлопотать о многих дюжинах прочих, менее важных дел. Амору – в том числе.
Эта ночь тоже была привычно шумной. Орали цикады, им вторили лягушки. Изредка блеяли козы. На кошачьих лапах подкрадывались и взрывы – они случались где-то далеко, до деревни долетали вялые отголоски, вполне безобидные. Небо было саженно-черным, вполне под стать всеобщему настроению. И сердце сдавливали иглисто-холодные обручи – то ли беспокойство, то ли безнадежность.
– Я слышу, у вас там весело, – глухо сказал Яспер. Что он там мог расслышать, лениво подумал Амор. Вслух ответил:
– Не веселей, чем у тебя. Можно подумать, вас не развлекают так.
Он посмотрел на экран – успел ухватить, как Яспер поморщился и отвернулся.
– Нам по долгу службы положено, – буркнул он. – Прости меня, друг мой милосердный, мое личное время почти закончилось. Пора снова впрягаться. Я свяжусь с тобой, чтобы проверить, как обстоит твоя эвакуация.
– Яспер, – невесело усмехнулся Амор, – только если в астрале. Комм совершенно бесполезен, если незаряжен. А он будет незаряжен.
Яспер приоткрыл рот, чтобы что-то сказать, нахмурился, отвел глаза.
– Твое чертово руководство не может тебе помочь? – зло прошипел он.
– Может, – улыбнулся Амор. – Вот доберусь до него, и оно мне поможет.
– Доберись, отче, – сразу же отозвался Яспер, жадно вглядываясь ему в глаза.
Амор прикрыл глаза, давая знак, что согласен, сделает все возможное. Яспер попытался выдавить из себя пару шуток, легкомысленных фраз, чего угодно, чтобы как-то развеять тяжелое, угнетающее настроение, огромным крылатым ящером нависшее над ними. Амор сделал вид, что у него получилось. И они долго смотрели друг на друга, и даже Яспер не мог решиться и отключиться.
Затем Амор долго сидел прямо на земляном полу, привалившись к косяку, и прижимал комм к сердцу. Вроде он считал себя экспертом по ловкости, с которой он не задавал себе очевидных вопросов, вроде и был уверен, что способен контролировать выдержку, а она подвела, и в голове упрямо, изматывающе вертелся один-единственный вопрос: будет ли для нас «после». Встретимся ли мы. Увижу ли я тебя не на экране, а вживую, дотронешься ли ты до твоего подарка на моей груди. Сбережешь ли ты себя – хотя бы и для меня.
И вставало солнце.
Амор долго стоял на крыльце, склонив голову к плечу, словно прикидывал, с каких из авгиевых конюшен начать. Правда, Гераклом он себя не чувствовал, скорей немощным домовым эльфом. А начинать было нужно: у него уже не было выбора, если он хотел и дальше заботиться о тех, кто оставался в приюте. У них-то не было ничего вообще, и даже деревенские – самые щедрые из них – не могли ничем делиться, потому что нечем.
Немного зарядив комм, Амор связался с кардинальским двором. Брат Юстин был ожидаемо на ногах и объяснимо настрожен. Амор подозревал, что о нем ходят самые разные и не всегда приятные слухи, включающие и сомнения в умственных способностях. Хотя Всевышний с ними, лучше считаться блаженнным и недалеким, чем очень умным, но бессердечным. Наверное. Но брат Юстин оживился, когда Амор сказал ему, что он сам считает допустимым и даже желательным оставить деревню, и знакомые советуют ему то же. Но разумеется, он попытается увести с собой и самых страждущих.
– Благословит ли меня на это его преосвященство, отец Юстин? – безнадежно спросил Амор и заставил себя улыбнуться, чтобы сгладить тоску в голосе.
– Подождите, Амор. – Отец Юстин переплел пальцы рук, затем резко разорвал замок и нервно ухватился за подбородок. – Вы хотите покинуть деревню, но не один, а в сопровождении… э-э-э… местных?
– Э-э-э… – не удержался и сымитировал его Амор – гадкая язвительная натура учуяла секундную слабину и взяла верх, но затем, спохватившись, сделал вид, что это звук-«раздумье», и продолжил: – не обязательно. Некоторые оказались здесь случайно, а были рождены в Мали. Или… – он пожал плечами. – Я все-таки, наверное, предпочел бы заявить, что не они будут сопровождать меня, а я их.
– Отец Амор, – строго сказал брат Юстин, – давайте-ка еще раз. Вы – европеец в стране, которая традиционно не очень хорошо относится к европейцам. Колониальное наследие, знаете ли, расовые предрассудки и так далее. Мы чрезвычайно рады, что своей бескорыстной службой простым людям вы расположили их к себе и завоевали уважение. Я честно признаюсь, брат, это редкость. Слишком часты высокомерие и недопонимание. С обеих сторон, Амор! – он вскинул палец. – Вынужден признать, что и наши братья не всегда демонстрируют достаточное смирение. Но при этом оно одно не расположит к ним. Вы смогли преодолеть этот барьер. Здорово. Отлично. Но… – он откашлялся. – Будем откровенны. Ситуация, складывающасяся вокруг вашего прихода… безотносительно мнения о церкви, просто объективно оцененная, несколько, эм-м, опасна. Я не знаю, в какой мере вы интересуетесь тем, что происходит на расстоянии более ста километров от вашей церкви, но смею заверить: все очень нехорошо, и становится хуже. К сожалению. И… – отец Юстин отвел взгляд, кажется, даже скрипнул зубами. – Боюсь, что некоторая нестабильность провоцирует обострение самых неприятных черт в людях. Сообщения о мародерствах, плене, пытках и прочих преступлениях против невинных и беззащитных, к моему глубочайшему беспокойству, изобилуют. – Он подался вперед, заговорил задушевнее, мягче, сдвинул брови, смотрел тревожно, словно взывал к каким-то непонятным чувствам в душе Амора. – Отец Амор, я категорически не хочу говорить этого, но будем честны: вы чужак. Чужак, олицетворяющий силу, которая не везде принимается людьми. А вы обременяете себя… тем багажом. Что я хочу сказать: мне представляется возможным заручиться поддержкой определенных сил, чтобы они отправились в вашу провинцию и организовали спасательную экспедицию. Вы можете запросто оказаться в одной со мной комнате уже через два-три дня.