Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
– Мы отслужим службу, – обратился он к старику, – это займет немного времени. И отправимся. Завтра.
Он встал, подошел к старосте, взял за предплечье и указал головой в сторону своей хижины. Тот послушно потянулся за Амором.
Придя, Амор решил начать с кофе. Жуткого, гадкого, недозрелого и пережаренного, и даже его нужно было экономить. О том, чтобы епископат заботился о благополучии чокнутого священника в такой глуши, думать не приходилось. В то, что у людей достаточно средств, чтобы на их пожертвования можно было жить Амору и хотя бы как-то поддерживать жизнь в приюте, тоже верить не получалось. Но законы гостеприимства еще никто не отменял, и Амор протирал медный кофейничек, сыпал в ситечко молотый кофе, зажигал плитку, расставлял чашки, а между прочим интересовался у старосты,
Наконец кофе был готов; Амор уселся на табуретку, склонил голову к плечу и улыбнулся старосте, который отчего-то заволновался еще больше, словно его поймали на горячем. Амор чуть ближе пододвинул ему чашку и сделал приглашающий жест рукой.
– Должен признать, что мне всегда нравился кофе, который выращивали Вассва и его семья, – праздно говорил Амор. – У них просто талант, и деревья растут у них куда лучше, чем в других местах.
Староста яростно кивал головой и метался взглядом от стены к стене. Он отчего-то боялся смотреть на Амора – непонятно, необъяснимо даже. Едва ли он хочет просить его остаться. Что еще?
После нескольких минут пустопорожней болтовни Амор сказал:
– Мы отслужим завтра рано утром. Я постараюсь начать службу еще до рассвета, чтобы у людей не был нарушен рабочий график. Мне очень жаль, что я не смог дотянуть до воскресенья, было бы куда правильней служить в этот святой день и неторопливо. Но даже мне, глупцу и слепцу, очевидно, что я становлюсь бременем для вас. Мне очень жаль, что я вынужденно затянул свое гостеприимство, дорогой Катлего. Я хотел облегчить жизнь вам и вашим землякам, а превратился в обузу. Простите меня, дорогой брат.
Староста бормотал что-то невнятное, чуть оживился, принявшись убеждать Амора, что все отлично, просто прекрасно, и жители деревни ничего не имеют против, что они готовы и дальше заботиться о нем.
– Обо мне одном – так ведь? – улыбнулся Амор.
Он удивлялся себе: сколько людей уже сказали ему, что в местечко, в котором Амор осел, становится все жарче, и для него – именно для него – все опасней, сколько всякой дряни Амор навидался и наслышался, а улыбаться ему оказывалось легко. Староста подозрительно смотрел на Амора, словно улыбка вызывала у него все больше опасений за душевное здоровье их священника. Но, кажется, эти мысли были для него слишком сложными и мудреными, а насущные дела – вот они, и о них нужно было говорить.
И они говорили. Кто будет присматривать за домом – не все же время будет твориться это не пойми что в центре (ни Амор, ни староста не рисковали как-то обозначать это, кроме как паузами, вороватыми взглядами, нервно сжатыми губами), что делать с церковью.
– Использовать под те нужды, которые окажутся самыми злободневными, – решительно говорил Амор.
– Но ведь дом Всевышнего… – мямлил староста.
– Дом Всевышнего – вся вселенная, от халупки в медвежьем углу Всевышнему не убудет. Я отдам вам на хранение ритуальные принадлежности, и будет. Ничего хорошего в том, чтобы упрямо хлопотать о здании для ритуала, когда дети Всевышнего нуждаются в угле, нет.
– Это совсем не обязательно, – шел на попятный староста. – Но наверное, вы правы, святой отец.
И Амор снова улыбался, искренне надеясь, что его улыбка не покажется собеседнику печальной.
Когда они заговорили о пустяках, вроде отвратительно сухой погоды, циклонов-антициклонов, о том, что двоюродный внук старосты категорически отказывается учиться, хотя и неглупый мальчишка –«а мог бы и чиновником стать», – Амор перевел дух. Как выяснялось, ему было тяжело расставаться с ними – со старостой, с тетушкой Николь, которая уже второй раз прошла по улице мимо дома, причем каждый раз ей припирало именно напротив их окон замирать и начинать громкое, зычное, энергичное воспитание чьих-то пострелят, с теми, кто помогал Амору в церкви, кто косо смотрел на него, кто приводил своих детей к отцу Амору в воскресную школу, а потом жадно выпытывал, хорош ли был отпрыск, есть ли у него способности. Само место тоже стало родным отцу Амору. Бесчисленные тропинки, пруды и колодцы – рощицы, поля – небо, горы далеко-далеко на горизонте. А он едва ли вернется сюда. Епископ может за здорово живешь решить, что отцу Амору не помешает принять другой приход. Или просто оказаться одним из священников в какой-нибудь огромной церкви, вечно на вторых-третьих ролях, ни за что не ответственым, никому не приносящим пользы.
Староста начал прощаться – раз потряс Амору руку, посмотрел на улицу, еще раз ухватился за руку, еще раз ее потряс, прижал к ладони левой рукой и сжался, и заглянул Амору в лицо круглыми беспокойными глазами.
– Отец Амор, мы тут… я тут… – начал он.
Амор посмотрел внутрь дома, подумал, стоит ли снова приглашать его посидеть за столом; он огляделся, чтобы оценить, много ли свидетелей будет у их разговора, если остаться стоять у двери. Кажется, было тихо и спокойно. Он изобразил сосредоточенность и внимание, и староста немного оживился. Это оказалось совсем поверхностным изменением, отчаяние, решительность, недоверие никуда не делись, и староста так и стоял, скрючившись. Амор ждал.
– Вы тут понимаете, отец Амор, я часто бываю в центре, там разные слухи ходят. Что переворот будет, или что у нашего президента очень сложные отношения с советниками и министрами, все такое. Очень в неспокойное время мы живем, отец Амор, в очень неспокойное… – староста опустил голову, еще раз повторил последние слова, словно заставлял себя поверить в них – словно ему нравилось само их звучание. – Всякие слухи ходят, что скоро будет мобилизация, или что скоро везде расквартируют войска. Да что я вам говорю, вы не хуже моего знаете, как это бывает, вот… я очень предан нашему президенту и правительству, очень, отец Амор! И женщина моя, это женские всякие мысли, и все такое, они создания истеричные и беспокойные. Но, наверное, женщина права, отец Амор. Вы же знаете, что сын мой служил в армии, и оставил после себя двух внуков, и что со снохой случилось, тоже знаете… вот такое наше бремя, отец Амор. Как бы старшего из них не забрали в ополчение, – глухо закончил староста. – Ему, конечно, четырнадцать только, он трудолюбивый и умный, отец Амор, но не в четырнадцать же ему идти в ополчение. А так он послушный и вас очень уважает. В пути подмога будет. Истинно хорошая помощь. А девочка – маленькая, конечно, еще. Но шустрая, тоже будет вам помогать. Я им все объясню и прикажу, чтобы вас слушали, как меня и дядьев, чтобы вам помогали. Они не будут обузой!
У Амора судорогой сжало горло, хотел бы, ни слова не выговорил. Когда смог, произнес:
– Никто не говорит об обузе, Катлего, и я знаю Валера и Лидди. Я буду заботиться о них, покуда смогу. А потом доверю людям, которые будут заботиться дальше. И прослежу, чтобы при первой возможности они с вами связались.
Староста начал кланяться. У Амора щипало глаза. Ему бы скрыться в доме, спрятать лицо в руках, чтобы никому, и даже себе не признаваться, что староста, не зная того, поставил его на колени, а сам возвысился, как, наверное, ни один из высоких мира сего. И отчего-то Амору все очевиднее становилось, что Валер и Лидди будут не единственными, кого ему доверят деревенские. Потому что для того, чтобы забрать в ополчение, четырнадцать лет не возраст, и тринадцать – тоже. И для того, чтобы девочек забрать в бордель, девять лет – совсем не ограничение.
Второй к Амору подошла тетушка Николь. Тоже зашла издалека, попричитала, что он оставляет их район без покровительства всевышнего, повздыхала, что наступило такое время, когда невозможно быть добрым, и им всем не по себе, что благое дело отца Амора – тот приют – оказывается слишком тяжелой ношей для их крошечной общины. Она же повздыхала, что отец Амор своей деятельностью слишком привлек к себе внимание, а значит, правильно делает, пытаясь добраться в безопасные места. Потом долго рассказывала о внучатом племяннике. Всем, мол, хорош, непоседа, конечно, но что взять. Сирота… И отец Амор пообещал забрать его. Тетушка Николь все жаловалась, а затем почти нормальным голосом попросила забрать с собой и двух младших дочек.