Путь бесконечный, друг милосердный, сердце мое
Шрифт:
– Нужно мне было бы сына попросить, отец Амор. Эти люди, там, – она кивнула в сторону столицы, – они могут придумать что угодно. И его забрать в армию. Ну как это было давно. Знаете, мой дядя иногда рассказывал, что с ним было, когда ему еще не было шестнадцати, отец Амор. Он повесился, мне было лет пятнадцать. А ему было четырнадцать, когда вроде как закончилась та война. Понимаете? И потом еще были банды разные. Я буду молиться, чтобы Нея не забрали. Если что, мы его спрячем. А девочек не скроешь так просто, и, не допусти Всевышний, если их найдут, им будет очень плохо. Позаботьтесь о них, сделаете ведь?
Отец Амор обещал. И снова обещал. И еще раз. И еще одному. И все это под звуки далеких взрывов и под вой самолетов, пролетавших над ними. Не тех, пассажирских, высоко-высоко, а летевших низко, так, что казалось: присмотреться немного – и видны будут цифры на крыльях, или что там рисуют на истребителях. И снова хлопоты, попытка распределить запасы воды
И ночь, захватившая деревню в заложники как-то внезапно. Только что было достаточно светло, чтобы различить буквы в псалтири, и вдруг – тьма кромешная. Отец Амор закрыл книгу, устроился чуть поудобней на стуле и решил подремать. Смысла укладываться в постель не было. Постели как таковой тоже не было. И вообще до начала богослужения оставалось слишком мало времени, только и хватило бы, чтобы немного обтереться влажной тряпкой и натянуть рубашку посвежее.
Сон, правда, не шел. Посидев несколько минут с закрытыми глазами, Амор вздохнул, решил прогуляться в приют. Отчаянное решение: в темноте чего только может не оказаться под ногами, и это что-то вполне может быть ядовитым, что, с учетом состояния скорой медицинской помощи, запросто привело бы и к летальному исходу. Но Амор понадеялся на ангелов-хранителей, пусть и не верил в них. Так, чтобы особо сильно – в детстве верил и еще как, но где оно, то детство? Он развлекал себя детскими воспоминаниями, бесцельными метафизическими размышлениями, чтобы не думать ни о нескольких неделях пути, ведущего непонятно куда, ни о людях, которые доверяли ему настолько, чтобы доверить детей. О детях, веривших ему до такой степени, чтобы безропотно закрыть глаза и натянуть на голову одеяла, когда Амор подходил к ним, гладил по головам и говорил пустяки вроде «пора отдыхать, чтобы завтра хватило сил», «пора спать, чтобы сон залечил твои ранки», или еще что-нибудь. Иногда Амор замирал, вслушиваясь: он, городской житель, отправившийся в эту глухомань, был большей частью беспомощным во всем, что касалось ориентации, не то что местные жители, с точностью до полуградуса способные указать на крупные города, шахтерские поселки и дороги. Так что Амор позволял себе предполагать; странным делом он находил в этой неопределенности успокоение. Взрывы, конечно, слышны, но это вовсе не значит, что в карьере что-то происходит. Перестрелку, конечно, слышно, но совершенно необязательно, что в ней участвуют давние знакомые Амора – или что она направлена против них. И так далее. А деревня молчала. Едва ли спала: ему казалось, что он слышит сдерживаемое дыхание, осторожные шаги в направлении окна, чтобы проверить еще раз, что все тихо, подавленный всхлип, недоговоренную фразу. И прочее.
На низенькой скамеечке у входа сидела Вера. Ей было лет четырнадцать, она говорила очень мало и невнятно, держалась отчужденно, но старалась находиться поближе к Амору, когда он был в приюте.
– Не спится? – тихо спросил он. Вера покачала головой. Амор инстинктивно потянулся, чтобы положить руку ей на плечо, погладить по голове – небольшие жесты ободрения, которые жадно принимали дети, – но сдержался: кто знает, как она отреагирует. А Вера чуть наклонила голову в его сторону, словно готовясь принять ласку. Амор сел рядом и полюбопытствовал: – Страшно отправляться в путь?
Вера пожала плечами и спрятала лицо за коленями. Амор тихо выдохнул и вслушался: за спиной раздавались обычные звуки: сонное сопение, бормотание, всхлипы и приглушенные вскрики. Кажется, кто-то шептался.
– Здесь было хорошо, – неотчетливо пробормотала Вера. – Сейчас – не очень.
Амор угукнул. Знать бы, что ждет их впереди.
По договоренности со старостой он начинал службу в четыре часа утра. И уже за четверть вся деревня была на ногах. Амор настоял, чтобы и приютские пришли, и деревенские в кои-то веки безропотно терпели их рядом. Словно из почтения к ночи, все еще державшей свой непроглядно-черный плащ раскинутым над деревней, Амор вел службу вполголоса; ему вторили вполголоса, и слезы накатывались на глаза, и в горле стоял комок. А отец Амор читал слова молитвы, затем начинал псалмы, сглатывал и обращался к строкам Писания – открывал его на нужной странице, но цитировал по памяти. Затем – долго, утомительно долго благословлял каждого и всех, а очередь к нему не заканчивалась. И снова молитва.
И отец Амор стоял на границе деревни рядом со старостой, глядя вслед отряду, который намеревался довести до лагеря какой-то гуманитарной миссии. Наконец собрался с духом, повернулся к старосте, обнял его, похлопал по спине. Нарисовал крошечный крестик на его груди.
– Я буду молиться о вас. И вы молитесь о нас, – попросил он.
Староста кивал головой. Все время, пока Амор догонял свой отряд.
========== Часть 19 ==========
Отец Амор Даг вел свой отряд к незнакомому лагерю в неопределенном месте где-то на юго-западе. Время от времени он сверялся со звездами и спутниками, чтобы подтвердить направление, а затем снова отключал комм и шел. Иногда нес – одного, второго, третьего, рюкзак, мешок, вдобавок к своим, иногда отставал, чтобы выслушать одного из несчастных, вверивших себя ему, иногда вырывался вперед, чтобы убедиться: ему показалось, всего лишь показалось, что впереди опасность.
Изредка он отставал от отряда, чтобы прочитать поминальную молитву над трупом. Трупами. Они смердели – на эту вонь реагировало совсем мало людей: были привычны или до того погружены в свои мысли, что на такие вещи просто не обращали внимания. Амор оставался, чтобы оказать последнюю почесть несчастным, чьих имен не знал и никогда не узнает; он допускал, впрочем, что некоторые из этих людей могли не существовать вообще. В смысле официально – по сотням причин родители не сообщали о рождении детей в администрацию родной провинции; иногда записи о новорожденных существовали только в письменном виде и только в нерегулярно ведущихся журналах деревенских старост, к примеру, или приходских священников. Это случалось не только по причине бедности, хотя и поэтому тоже; по беспечности, по неверию во власти, из-за суеверий: мол, все эти регистрации заберут душу ребенка. Потому что на кой бы ляд регистрировать ребенка, если он все равно может умереть через месяц – три – год – пять. Переживет – зарегистрируем. Выживали – родители не помнили, сообщали ли властям о нем; они боялись штрафа, у них не было времени, и ребенок носил домашнее имя, вроде знал, в каком месяце какого года родился, но не более. Жизнь продолжалась, дети росли, нужда в регистрации тем более не возникала – «несуществующие» дети работали наравне со взрослыми, они же оказывались товаром: их могли продать заезжему торговцу. Много за них не получали: здоровье не то, ребенок недокормлен, умел всего ничего, но даже этого было достаточно, чтобы получить за него сумму, равную полугодовому доходу семьи. Что с ними становилось, знал мало кто.
И Амор останавливался, читал молитвы, заставлял себя держаться подальше от трупов – мало ли каких паразитов можно подхватить, пытался не задерживаться слишком долго, потому что по его же настоянию остальные продолжали идти вперед. Он догонял отряд, кто-нибудь из детей брал его за руку. Взрослые оглядывались, смотрели пристально пару тяжелых секунд и снова опускали головы и брели вперед. Амор заставлял себя если не радоваться, так хотя бы испытывать благодарность, что дорога – две худо-бедно укатанные колеи – была пустынной, использовалась мало. Хотя, отойдя километров двадцать от деревни, они долго стояли у остова машины – небольшого грузовичка. Мальчики помоложе не утерпели и забрались в кузов, сунули головы в кабину. Один, с практичным любопытством обследовавший территорию вокруг машины, в ужасе отпрянул назад, увидев человеческие останки, остальные спрыгнули с подножек и спрятались за спиной Амора. Он же стоял и прикидывал: что здесь могло случиться и когда. И почему он ничего не слышал; слышали ли деревенские. Знают ли они, кто это были, кого встретили и почему случилось то, что случилось.
Они шли дальше, встречали остова других машин. В одной из семей, последним прибившихся к ним, умер младенец, его мать сидела на коленях, пока Амор копал могилу, читал над ним молитву, и ритмично покачивалась. Молчала. Не плакала. Это было очень осмотрительно – чтобы не услышали лишние уши, чтобы ничье ненужное внимание не было привлечено. Старшие дети стояли рядом с ней и следили огромными глазами за Амором. Дед с бельмами остался сидеть под деревом. Он сказал:
– Это хорошее место, не хуже других.
Он отказался от воды, которую предложил ему Амор. Сказал, чтобы он лучше отдал ее внуку. С благодарностью принял молитву. Амор тянул, не мог заставить себя и проститься с ним, но старик приказал: «Иди». Никто не удивился, что Амор вернулся один. Он сам больше ничему не удивлялся.
Солнце палило так, что воздух дрожал перед ними. Подошвы ног трескались и кровоточили. Губы болели, когда трещины на них заливал соленый пот. Амор не удивился, увидев, когда отошел в сторону, чтобы помочиться, на внутренней стороне бедер гнойники. Что творилось на спине, он не хотел думать – не было времени, не хватало сил. Во что превратилась кожа на лице, он тоже не задумывался: очевидно, в пережженную, потрескавшуюся кирзу. Иногда взгляд привлекали собственные руки, и Амор пытался вспомнить, как они выглядели, когда были чистыми, – тщетно. Он шел, останавливался, включал комм, сверялся с картой. Однажды – включил и долго стоял, чтобы вспомнить, зачем сделал это. Комм сообщал ему дату, день недели, время, и Амор думал: что это за цифры? Зачем они?