Путь домой
Шрифт:
— Не надо, — мягко попросил я.
— Нет, пускай объяснит, — потребовал Митрофаныч. — Давай, Вольф. Объясни. Вы что, все теперь такие?
Старик поглядел непонимающе.
— Ну, бессмертные, — пояснил хозяин.
— Нет, — замотал головой Штаммбергер. — Это мой способность. Другие нет. Другие иначе.
— Другие, это какие?
— Другой ученый, который запускать эксперимент.
— А мы?
Немец покачал головой.
— Слушай, Кирилл Митрофаныч, — не выдержал я. — Тебе что, правда, все это интересно? Чего ты от него хочешь?
— Понять хочу, в чем тут божий промысел. Если все по воле господа,
Нет, все же хозяин забавен в своей наивности.
— Ты что, не понял еще? Вот он, бог. Перед тобой сидит.
— Не богохульствуй, — насупился Митрофаныч.
Я зло расхохотался.
— Богохульство? Забудь это слово. И образа свои забудь. И семь дней творения. Это был старый мир. А мы живем в новом. Вот перед тобой один из богов нового мира. Эти новые боги не творили этот новый мир семь дней. Они его вообще не творили. Они облажались, понимаешь? Это была конкретная лажа. Просто кто-то опять полез туда, куда не просили. И полез не чтобы понять, а чтобы попробовать. Это вечная проблема нашей науки. Всем рулит эксперимент. Этим умникам не надо думать, они как дети. Им бы распотрошить и посмотреть что внутри. Или проверить на реакцию всего со всем. Или вот посмотреть, что будет, если взять и разогнать что-то. А будет известно что — бум. «Частицу бога» они получили!
Немец нахмурился. Митрофаныч смотрел на меня сердито.
— Серега, успокойся.
— Я успокойся? Лучше б вы успокоились со своими лишними вопросами. Посмотри на него, — я кивнул на Штаммбергера, — вот твой новый бог. Сейчас их еще много, так что вот тебе новое язычество. Пройдет тысяча лет, кто вспомнит, что это были просто люди? Эти люди с их новыми способностями станут творцами нового мира. Они обрастут легендами. У каждого появятся свои функции. Но они не все бессмертные. Значит, со временем богов станет меньше. Этот, что перед тобой сидит, со своим бессмертием может претендовать на роль единого бога, который потеснит старый пантеон. Пройдет еще тысяча лет и вот тебе уже новый создатель. Только не Саваоф, а Штаммбергер. А если кто-то решит посмотреть, что у него внутри, а потом увидит его воскресшего, вот тебе уже и новый Иисус. А они не боги. Они люди. Ученые, но не умные. С простым человеческим любопытством. И научный интерес у них давно к этому любопытству приравнен.
— Серега, у тебя каша в голове, — снова одернул Митрофаныч.
— Они сотворили новый мир по ошибке, — с хладнокровным спокойствием продолжил я. — Они понимают в этом своем творении не больше тебя или меня. Но они продолжают экспериментировать. Хочешь, он расскажет тебе о своих наблюдениях. Может, ты даже получишь какой-то ответ. Сколько трупов за этим ответом?
— Серега, — совсем помрачнел Митрофаныч. — Поссоримся.
— Сколько? — повторил я. — Да какая разница! Вам же любопытно. И тебе, и ему. Любопытствуйте дальше, не стану вам мешать.
Я встал из-за стола и направился к двери. Митрофаныч смотрел на немца извиняющимся взглядом. Я вышел.
— Он не со зла, Вольфганг, — донесся сзади голос Митрофаныча, впервые назвавшего немца нормальным именем.
Я хлопнул дверью.
Нет, не со зла. У меня нет зла ни к Штаммбергеру, ни к его коллегам. Хотя они радикально изменили мою жизнь и жизни прочих семи, или сколько нас там, миллиардов.
Злило не то, что сделано. Злило то, что никто ничему не научился.
Одни опять любопытствуют, другие — «ищут ответы». А суть одна.
И мне не нужен ответ на вопрос, что сломалось в их глупом коллайдере. Или напротив, сработало как надо. Мне неинтересно, что станет с частицей, если ее разогнать до нереальной скорости. Я знаю, что будет. Я на моцике в свое время катался. Я знаю: если что-то бездумно разогнать, то это что-то, в конечном итоге, резко остановится, наткнувшись на препятствие, и размажется в лепешку.
Мне неинтересно, почему чертов немец бессмертен. Мне неинтересно, какие бонусы получили его кореша. Потому что это не воскресит погибшего Олежку. И я не хочу рассуждать на тему, дар это или проклятие — вечная жизнь через вечную смерть. Потому что у Олега не будет даже такой жизни. Она будет у вечного немца Штаммбергера.
Мне неинтересно даже, почему мгновение перехода из Новгорода в Коровий брод сожрало полтора, или сколько там, месяца моей жизни. Потому что это время не вернется.
Так зачем мне эти ответы? И как следствие, зачем эти вопросы?
Я спустился с крыльца и пошел по дорожке. Неважно куда. Просто продышаться.
Когда у Коровьего брода вместо коровы я увидел немца, когда понял, что он жив, когда выслушал его скомканное, коверканное объяснение, в первый момент обрадовался. Обрадовался тому, что не убийца. Тому, что снова есть свобода выбора. Что можно вернуться в Москву, а можно остаться.
Сейчас от радости не осталось и следа. Было только раздражение. Может быть, немотивированное, но настолько яростное, что даже думать не хотелось, есть на него причина, или это просто мой клин.
А может, это не клин, а кризис среднего возраста, как любил говорить Борька Борзый. Хрень! Все эти кризисы трех, пяти, десяти лет, кризисы среднего возраста, временные кризисы в отношениях между мужчиной и женщиной, все это — полная хрень. Придумка психологов.
Тропинка петляла. Куда теперь? Вернуться к Артему, который остался караулить свою корову? Да ну на фиг эту корову.
Я повернул и попер через перелесок, не разбирая дороги. Впереди наметился просвет. Там, далеко впереди, сквозь сосны пробивался солнечный свет. Журчала Пышма. Только я знал, что это не солнце, а треклятая мерцающая стена.
Дернуть, что ли, туда, в свет. Прыгнуть куда-нибудь… Куда? В Москву? Тогда надо вернуться за немцем. Или — неважно куда?
Я остановился от неожиданно накатившего понимания.
Цели нет. Привязки нет. У меня была цель, потом она размылась. Ее не стало. А привязки и не было никогда. Оттого и мотает меня то туда, то обратно.
Я потер виски. Посмотрел на свет, просеивающийся сквозь сосны. Нет, родной, погоди. Мне надо понять, куда идти, а потом уже двигаться. А ты свети пока. От тебя не убудет.
Вдалеке хрустнула ветка. Заверещала и сорвалась с места перепуганная птица. Между соснами мелькнула фигура. Следом вторая.
Внутри что-то съежилось.
Высокий белобрысый мужчина и девушка. Они поднялись от реки, взялись за руки и пошли, о чем-то болтая.
Я видел их. Они меня — нет.
Ванька лыбился, как в первую и единственную нашу встречу. Яна улыбалась в ответ. И хотя это невозможно было разглядеть с такого расстояния, я знал, что на щеках у нее проступают ямочки, а в глазах пляшут веселые черти.