Путь хирурга. Полвека в СССР
Шрифт:
Я отвечал на вопросы студентов, не желая выглядеть дураком перед ними, и не считал, что они такие дураки, что не понимали правду. Я рассказал им о Дебеки и его методе что знал. Они слушали заинтересованно, но по лицу Михайленко, парторга кафедры, я видел, что он недоволен моим рассказом — он смотрел на нас неодобрительно.
Выслушав, студенты наперебой заговорили:
— Вот вы нам все рассказали. А раньше мы спрашивали об этой операции профессора Родионова, хирурга. Он сказал, что ничего не слышал о ней, но что вообще американская медицина развита слабее советской. А потом мы узнали, что он нам наврал, потому что сам присутствовал на той операции.
— Да,
Я поражался, но порицать своих коллег-профессоров не хотел. Наш разговор происходил в тесном коридоре, в котором несколько больных еще продолжали лежать на полу. И эти студенты только что видели мою операцию в тесной операционной с нищенским набором инструментов. Немного надо было иметь фантазии и воображения, чтобы понять, что медицине невозможно быть более бедной и отсталой (разве что где-нибудь в Африке…).
Когда студенты ушли, Михайленко увязался за мной в кабинет:
— Вообще-то нехорошо получилось с этим разговором об операции американца.
— Что, по-вашему, нехорошо?
— Ну, я тоже слышал, что американец оперировал Келдыша, и я знаю, что американское оборудование лучше нашего. Когда я работал по найму два года в Кувейте, мы делали операции только американскими инструментами. Что и говорить — техника богатая. Но мы ведь с вами зрелые люди, мы можем критически осмысливать факты, как это полагается по нашей советской морали. А студенты, они ведь «зеленая» молодежь. Им еще рано знать такие вещи. Другие профессора их воспитывают, поэтому они уклонились от провокационных вопросов.
— Какие вопросы вы называете «провокационными»?
— Что наши хирурги и инструменты хуже американских. Надо было и вам тоже уклониться.
— Я не считаю обман и уклонение правильным воспитанием студентов.
— Ну, ваше дело. Теперь все станут болтать, что вы говорили правду, а другие врали.
— Да они и так знают, что те им врали.
— Ну, ваше дело. Но об этом могут узнать и в партийном комитете института. Я как парторг кафедры должен предупредить вас.
— Спасибо.
Политическое воспитание студентов считалось важней преподавания медицины. Так это неколебимо оставалось с моих студенческих лет. И так же оставались в институте семь кафедр марксизма-ленинизма, и так же на это преподавание уходила четверть времени всего обучения. Многие понимали, что эти семь кафедр были карикатурой, как семь гномов-коротышек в мультфильме Диснея. Эти кафедры только мешали студентам изучать медицину и приучали их ко лжи. Многие студенты начинали учебу, полные энтузиазма и надежд, горели желанием знаний и идеализировали медицину. Но под влиянием плохого преподавания за шесть лет в их отношении к медицине побеждало разочарование, они становились скептиками. И больше всего они разочаровывались в своих учителях, людях невысокой культуры, которые вдобавок еще и врали им.
Профессор должен своим примером вдохновлять студентов. К молодым людям культура легко прививается — как посаженный черенок прививается к молодому деревцу. Я видел свою задачу в прививании студентам и знаний, и примера обшей культуры. Когда прошел год, на выпускном вечере группа студентов-выпускников окружила меня с бокалами вина в руках. Слегка опьяневшие и расслабленные, они сказали мне:
— Вы у нас единственный интеллигентный профессор. Знаете, мы ведь так вас и прозвали — «интеллигент».
Профессура нашего института
Поднявшись на высокую ступеньку ученой карьеры, я поразился, как много суеты, заседаний оказалось в профессорском положении. Каждую неделю я обязан был ездить в ректорат, в старое и тесное здание Стоматологического института, и заседать на ученом совете, на совещаниях у ректора, на разных непонятных мне комиссиях. Это отвлекало меня от работы в клинике, а в ней была насущная срочность, чтобы скрепить коллектив врачей и привить им свои установки. Приходилось уезжать в середине рабочего дня, оставляя все на помощников, которым я не доверял. И потом, на заседаниях, я думал об оставленных делах и старался уловить смысл своего участия в заседании. Большинство из них служили проформой для коллективного утверждения указаний ректора и решений партийного комитета. Наш институт создали недавно, объединив новый медицинский факультет со старым ядром стоматологов. Два факультета плохо уживались, было много интриг, каждая сторона писала доносы на другую. Партийный комитет постоянно занимался их разбором. На ректора Белоусова доносы писали чаще, чем на других (об этом он говорил мне у себя дома, под пьяную руку). Для своей поддержки он нуждался в формировании большинства и потому созывал так много заседаний.
Но это давало мне возможность познакомиться с коллегами-профессорами. На работе в клинике я был автономен, но положение в институте зависело от участия в заседаниях. Я был новой фигурой в среде профессоров, они приглядывались ко мне с интересом. На заседаниях чаще выступали одни и те же профессора-краснобаи, любители показать свою активность и продвинуться ближе к ректору. Для себя я называл это «боярская дума» — так в Древней Руси бородатые бояре в меховых шубах сидели в думе и вся их цель была — пересесть поближе к царю. По выражению Алексея Толстого, они еще «пускали злого духа в шубы» (до этого у нас, слава богу, не доходило). Как младший из «бояр», я садился в дальнем конце, молчал и всегда голосовал «за» — выражая обычную форму молчаливой советской демократии.
Мне был сорок один год, но на вид мне давали меньше. Я любил элегантно выглядеть: носил заграничные костюмы. Из кармана пиджака у меня торчал уголками накрахмаленный платок; рубашки были всегда свежие. Этим я выделялся среди большинства профессоров, которые носили помятые советские костюмы и имели довольно заурядный вид. Но в чем я был совсем не похож на них — это в манере поведения. Советские люди под влиянием строгой морали, которую им внушали в школах и институтах, нечасто улыбались, а на работе почти всегда были насуплены и малоприветливы. И наши профессора вели себя так же. А я любил улыбаться, когда здоровался и разговаривал с людьми. Улыбкой и шутками я старался показывать им свою доброжелательность. Это было необычно, и ко мне подозрительно приглядывались — что я за птица такая?
Состав наших профессоров организовался недавно, у нас не было устоявшихся традиций. Стоматологов и медиков можно было легко различить — стоматологи хотели показать себя хозяевами и держались заносчиво. И те, и другие представляли как бы три слоя. Несколько пожилых профессоров имели известные научные имена, были авторами учебников — это остатки старой интеллигенции, сохранившиеся после многих гонений на науку. Эти интеллигенты отличались от второго слоя, составлявшего большинство. Почти все они — партийные выдвиженцы, среднего возраста с неулыбчивыми лицами. В мою сторону они посматривали неодобрительно, и до меня долетали обрывки бесед: