Путь пантеры
Шрифт:
Федерико даже не хрипел. Дернул два раза ногами и затих.
– Мигель! Беги! – крикнул Алехо, с налитым кровью лицом, выкатив глаза, как вареный рак.
«Не один я вижу ее. Они тоже видят».
– Черт! – крикнул Алехо и странно качнулся. – Черт! Черт!
Кукарача видел, как зверь круглой, с маленькими изящными ушками, чернобархатной головой толкнул Алехо под колени, и Алехо свалился на мостовую, отчаянно отмахиваясь от зверя руками и ногами.
Пантера легко и красиво подмяла Алехо под себя. Навалилась на него грудью, животом. Тяжелые лапы раскорячились, закогтили лоб Алехо, щеку. Когти впились глубоко под кожу, в мякоть, в кость.
– А! А-а-а! Кукарача-а-а-а-а!
Кукарача хотел бежать. Но будто чугунными стали ноги, он превратился в монумент. В памятник Бенито Хуаресу, борцу революции, в парке Аламеда. Ноги вросли в мостовую, и верх нельзя было отделить от чугунного, мертвого низа – только если отрубить верхнюю половину тела, пока еще живую, теплую, напуганную, мыслящую.
Мысли? А были ли они? Взрывались ли под плотной костью черепа-калаверы?
«Я игрушка в Праздник Мертвых. Я смешная калавера. Я скоро стану калакой. И игрушечная, бархатная пантера, сшитая к празднику маленькой девчонкой, откроет суконную алую пасть и сожрет меня, схрупает с потрохами».
Он попытался жесткой мыслью, жестоким приказом оторвать прилипшую к дороге ногу: «Беги! Иначе смерть тебе!» – это было напрасно. «Будто в битум вляпался». Мозг еще мыслил: сейчас оборвется кошмар! Мозг подавал сигналы: не бойся, это сон и бред. Мозг горел и бился всеми кровеносными жилами под крепкой костью черепной коробки, разрываясь, вспыхивая, перекатываясь, – умирая.
Он видел, как катается по асфальту разодранный напополам мощными когтями Алехо, как вытекает сгустком красного и желтого его бесполезный, убитый глаз, мотаясь на ниточке, на обрывке нерва. Видел, как зверь плавно, достойно и гордо поворачивается, оставив умирающего человека, предоставив его самому себе и своей дикой муке, и делает мягкий, балетный, нежный шаг к Мигелю. Мигель не орал. Низко пригнувшись, он попытался сорваться с места и убежать.
Рывок человека!
Прыжок зверя.
Не уйти.
Мигель не сдавался. Он боролся! Зверь и человек схватились, кто кого. Мигель вытянул вперед руки – и, безоружный, душил пантеру бессильными руками. Мышцы надулись. Жилы стали стальными, по ним зло текла густая железная кровь. Время остановилось, капало с желтых зубов зверя медленной слюной. Кукарача видел: Мигель обречен. Зверь выгнул голову, вцепился зубами в кисть руки Мигеля. Заорав, Мигель выпустил шею пантеры, и она мягко и властно, одной лапой легко перекатила человека со спины на живот. Мигель разбросал в стороны руки и ноги, изобразив на мостовой крест мученика святого Андрея Первозванного. Пантера скосила желто-зеленый, цвета лайма, глаз. Легко и ласково наклонилась, легла на Мигеля сверху, – как влюбленная женщина ложится на партнера. Прежде чем раскрыть пасть для последнего укуса, медленно, насмешливо и нежно провела мордой, пушистым маленьким подбородком снизу вверх – по плечу, по шее, по затылку. Облизала человека. Как новорожденного кутенка.
Кукарача видел, как разевается пасть. И верно, язык у нее фланелевый, винный, суконный! А зубы, должно быть, фарфоровые. Совсем нестрашные. Все это только детский сон, мультик на улице, встроенный в стену новомодного билдинга огромный ночной экран. Сейчас кончится фильм. Надо досмотреть последние кадры. Зубы пантеры выблеснули десятком лилипутьих ножей в голубом лунном свете фонаря. Глаз налился внезапным, последним
Наслаждались.
Или просто – делали свою работу?
Для кого убийство – злоба, для кого – месть, для кого – удовлетворение, а для кого работа. Кукарача смотрел сверху вниз на мерцающую, переливающуюся зелеными и красными огнями черную шкуру. «За такую шкуру раньше на рынке давали три тысячи песо. А теперь?» Он вспомнил: его отец насмерть забил его мать. Неужели он не сладит с черным зверем?
«Если ты не сон, не бред, конечно».
Забьет. Убьет.
«Ты, дурень, ты же можешь сладить не со зверем – с собой, – подумал он – и сам себе ужаснулся. – Что, если черный зверь – не вовне, не на улице безжалостно убивает его друзей?»
Что, если это он сам?
«Не мели чушь. Не уговаривай сам себя. Это опасно».
Он ждал. Сейчас она нагрызется, нанюхается крови вволю – и встанет на лапы, и обернется к нему.
К нему!
«И тогда конец тебе, приятель, кранты, кирдык».
Он сунул руку в карман.
Нож.
Обсидиановый нож.
Как это он забыл про него!
Он дурак, ну, черт, дьяволова мамка, воистину дурак.
У него же нож!
Да еще какой!
Каменный нож. Еще ацтекский. А может, майя.
Выдернул руку с ножом.
Пантера подняла голову от залитой кровью жертвы.
Желтые наглые, спокойные глаза зверя.
Черные ночные глаза человека, налитые ужасом и ненавистью.
Как близко!
Кукарача медленно, очень медленно поднял нож.
Над холкой зверя.
Над всей своей жизнью.
В жизни была только музыка.
Больше не было ничего.
А, нет: были помойки, бутылки из-под текилы, пьяный отец, мать в слезах, шелест пальмовых листьев за окном, где-то под ребрами, глубоко – мечта о море, о широком океане, о чужих странах; огрызки, объедки, обрывки вчерашних газет, черные зерна кофе в ручной кофемолке, и он рыдает, лежа в кладовке на свернутых в рулоны рыболовных сетях мертвого, он не знал его, деда.
И все? Это все равно, что ничего.
А теперь что есть? Кафе, Алисия, гитара?
Теперь даже друзей нет. Всех тварь загрызла.
Гитара. Музыку ты не загрызешь. Музыка – моя.
Ты умрешь с моей музыкой. С моей песней.
Нож поднимал медленно, а опустил быстро.
Зверь оказался проворнее.
Нож опустился – и не вонзился в бархатную холку. Зверь отпрыгнул.
Легко, грациозно. Такой тяжелый – как пушинка отлетел.
Сволочь.
Сейчас прыгнет на тебя, берегись!
Пантера прыгнула – отпрянул он.
Они соревновались в ловкости.
Обсидиановый нож блеснул злой улыбкой. Прищуром в ночи.
Нож смеялся, и нож глядел.
Нож стал человеком.
Или зверем?
Их трое: нож, зверь, человек.
Пантера посмотрела прямо в глаза Кукараче.
И он понял.
Глаза зверя сказали: «Мы, все трое, одно. Человек, нож, зверь. Ты напрасно стараешься. Мы никогда не убьем друг друга. Мы убьем только себя».
Он не видел своих волос, но знал, что седеет.