Путь в Европу

статей Сборник

Потому что очень важны, на мой взгляд, и ощущения человека, находящегося внутри модернистского проекта. Существует четыре параметра, которые позволяют судить о позитивном отношении населения к конкретной модернизации, проводимой в конкретной стране. Это убежденность, во-первых, в нормальности, закономерности, неисключительности происходящего; во-вторых, в окончательности перемен, «исполнении времен», т. е. ощущение некоторой эсхатологии ; в-третьих, в глобальности проекта; и, наконец, в-четвертых, в его успешности . И если попытаться сравнить по этим параметрам страны Восточной Европы

и Балтии с Россией, то получится следующее.

Представители других посткоммунистических стран отрицают исключительность своего положения даже тогда, когда она отчетливо просматривается. В России же ищут ее во всем и повсюду. Можно сказать, что эти другие страны трактуют свою специфику как набор вызовов для решения тактических локальных проблем, не подвергая сомнению единую надстрановую стратегию модернистского проекта. У нас такая единая стратегия отвергается, у нас она своя, «самобытная». Отсюда разница в постановке социально-экономических задач – конкретных «у них», расплывчато-торжественных у нас.

Жители других посткоммунистических стран, одухотворенные своим вхождением в Европу, воспринимают это вхождение как «конец истории», исполнение заданного всеми предыдущими веками финала развития. Такая радостная эсхатология противоположна декларируемым в России трагическим сетованиям о распаде СССР, утрате величия, национальной катастрофе. Не берусь судить, насколько эти сетования политиков, идеологов и пропагандистов соответствуют подлинным настроениям населения, но отрицать существующее противостояние эсхатологии хилиазма («у них») и эсхатологии «страшного суда» (у нас) нельзя.

Глобальность модернистского проекта в принципе не опровергается никем, но и она окрашивается в разные цвета. Если в других посткоммунистических странах она приветствуется, то в России воспринимается с обидой, как поезд, который уже проехал мимо нашего полустанка и на который мы опоздали. Те же, кто вскочил на подножку хоть в последний момент, заняты совсем другим: они размещаются в купе, рассовывают чемоданы, заводят знакомства. Направление движения поезда предметом обсуждения для них не является. Они полагают, что нет стратегии для отдельной страны, есть лишь разные тактики. А стратегия едина для всего модернистского проекта. Даже антиглобалисты Новой Европы – часть глобальности. Ну как же! Везде таковые есть, а мы что – хуже других?

Успешность проекта оценивается изменением иерархии проблем. О реформе денежно-кредитной системы больше не говорят, о приватизации скорее звучат реплики за столом, чем что-то серьезное. Это – в Новой Европе. У нас же и память о либерализации цен или залоговых аукционах способна вывести людей на улицу. Там исходят из того, что основные реформаторские действия привели к успеху, а в России убеждены, что они завершились провалом. В странах Восточной Европы и Балтии говорят об успехе или неуспехе в процессе импорта европейских институтов (под наблюдением ЕС), о той или иной величине государства (объем бюджета в ВВП), у нас – о желательности отыграть все назад. Такова оказалась плата за то, что реформы Россия делала «не как все». А также за то, что большинство ее жителей по итогам этих реформ не получили, в отличие от жителей стран Новой Европы, осознавших себя европейцами, никаких позитивных ощущений.

Конечно, всеобщего удовлетворения нет и в этих странах. В том числе и потому, что человек всегда склонен говорить скорее о неуспешности, чем об успешности какого-то дела. Во-первых, это интересней, а во-вторых, ставит задачу дальнейшего движения. Весь вопрос, в чем он видит неуспешность: в том, что хлеба нет, или в том, что жемчуг мелок. По моему мнению, модернистский проект поразительно успешен, но люди, находящиеся в нем, склонны говорить

только о порождаемых им новых проблемах. Почему это так, вопрос иной, заслуживающий отдельного рассмотрения. Пока же осмелюсь сделать предположение, что от проекта столь грандиозного люди ждут не удовлетворения в еде, жилье, благоустроенном отдыхе, не построения справедливой судебной системы, а просто счастья.

Счастье – штука непонятная и недостижимая. Но все же ту премию в виде европейства, тот дополнительный социальный доход, который получили жители Восточной Европы и Балтии, можно рассматривать как частицу счастья. Для кого-то большую, для кого-то меньшую, но весомую прибавку к имеющемуся объему самоуважения. Поэтому от модернистского проекта там никто не откажется, даже не будучи довольным его воплощением. Такую прибавку в странах Новой Европы ощущают все – независимо от того, насколько увеличились их зарплаты и пенсии и что им лично досталось от дотаций Евросоюза.

Так что, сравнивая ситуацию в России с ситуацией в бывших социалистических странах, вошедших в объединенную Европу, прибегать к методам «экономического империализма», т. е. синтезу экономического подхода и данных других гуманитарных наук, вовсе не бесполезно. Но только не для того, чтобы объяснять неграмотное проведение экономической реформы чем-то внеэкономическим. Например, так называемой «зависимостью от прошлого пути».

Если для многих российских либералов эта зависимость стала универсальной отмычкой для объяснения всех наших неурядиц, то ощущающие себя более успешными, чем мы, вообще не упоминают о разных бедах своей многовековой истории, которыми можно было бы оправдать нынешние безобразия. «Зависимость от прошлого пути» не существует в цивилизованных европейских странах, влившихся в модернистский проект, но она тут как тут в странах-неудачницах. А ведь как было бы забавно, если бы венгры – в случае надобности – оправдывались плохим поведением Аттилы, а румыны – опять же в случае надобности – странными пристрастиями графа Дракулы. Между тем при анализе русских реформ пассажи по поводу Ивана Грозного и других инфернальных персонажей – дело привычное. Надо было скручивать голову инфляции, проводить политику ограничения доходов, валютную и кредитную политику, надо было импортировать европейские законы о собственности и правоприменительную практику, сдерживающую аппетиты госчиновников, – так нет, оказывается, Иван Грозный не позволил!

В результате же и вышло так, что и социального дохода российский человек от реформ не получил. Ему не дано было почувствовать себя европейцем, потому что в Европу нас не приняли. Теперь уже не важно, кто в этом больше виноват. То ли нам сказали, что мы другие, не европейцы, что делаем не те реформы, а потому и не видать нам Европы как своих ушей, то ли наши сказали, что мы евроазиаты, у нас своя гордость, «да, скифы мы» или что-то еще в том же роде. Факт лишь то, что никакими приобретениями это для нас не сопровождалось, были только убытки. А страны Восточной Европы и Балтии бросились бежать от нас, как от чумы. Бежать от России в Европу.

Более того, я смею думать, что именно дурацкая позиция «самобытной» России, не желавшей принимать универсальные, наднациональные европейские ценности, подхлестнула народы этих стран. Именно она заставила их как можно скорее принять всю универсальную атрибутику, закрыть глаза на трудности и с благодарностью поклониться демократии, свободному рынку, независимой судебной системе и всему-всему, что, оказывается, нам не годится. Полагаю, что именно это, а не память о зверствах наших правителей привела к такому успешному бегству от России. Уж на что благожелательна к нам Болгария, никогда там не было антирусского национализма. А ведь бежала от нас не хуже Польши! Таким образом, именно Россия сыграла решающую роль в быстром осуществлении модернизационных проектов странами Восточной Европы и Балтии.