Путешественник
Шрифт:
— Да, да, это так. — Дорис медленно легла на спину, прямо на палубу, и я последовал за ней.
Я продолжил:
— Еще больше zizza любит, когда его целуют.
— Да! — И, словно ленивая кошка, она сладострастно вытянула свое маленькое тело.
— А теперь этот, — сказал я.
— Опять щекотно.
— Это тоже станет приятней, чем щекотка.
— Да. Правда становится, я чувствую…
— Вот видишь, пока никакой боли.
Дорис покачала головой, глаза ее закрылись.
— Для таких вещей даже не требуется присутствия мужчины. Это называется монашеский гимн, потому что девушки сами могут проделывать это с собой. — Я был с ней до щепетильности честен, давая возможность прогнать меня.
Но она сказала только, затаив дыхание:
— Я даже не представляла… не знала, как я там выгляжу.
— Ты легко можешь рассмотреть свою mona с помощью зеркала.
Дорис честно призналась:
— Я не знаю никого, у кого было бы зеркало.
— Тогда посмотри, обычно она вся покрыта волосами. Твоя все еще голая, ее можно увидеть, и она мягкая. Такая хорошенькая. Она выглядит как… — Я попытался подыскать поэтическое сравнение. — Ты знаешь, некоторые виды макарон выглядят как маленькие ракушки? Что-то наподобие женских губок?
— Ты так говоришь, как будто их тоже можно целовать, — произнесла Дорис таким голосом, словно впала в полудрему. Ее глаза снова были закрыты, а маленькое тело медленно извивалось.
— Еще как можно!
Когда Дорис извивалась, ее тело то сжималось, то расслаблялось, и от удовольствия она издавала хныкающий звук. Поскольку я продолжал извлекать музыку из ее тела, девушку время от времени сотрясали легкие конвульсии, причем каждый раз они длились дольше, как будто Дорис на практике училась, как продлить удовольствие. Не отрываясь от нее, я использовал лишь рот. Мои руки были свободны, и я смог стянуть с себя собственную одежду. Когда я тоже разделся, то Дорис, казалось, стала наслаждаться нежными спазмами еще больше, а ее руки заскользили по моему телу. Слегка успокоившись, я продолжил извлекать из нее монашескую музыку, как учила меня Илария. Когда наконец Дорис покрылась легкой испариной, я остановился, чтобы дать девушке передохнуть.
Ее дыхание слегка замедлилось, девушка открыла глаза. Она выглядела так, словно пребывала в дурмане. Затем Дорис нахмурилась, потому что почувствовала, что член у меня еще твердый. Она без всякого стыда взяла его в руку и с удивлением сказала:
— Ты сделал все?.. Или ты только меня заставил?.. И ты никогда?..
— Нет, еще нет. Разве ты не заметила?
— Нет, конечно. — Она весело рассмеялась. — Откуда мне знать? Я была далеко отсюда. Где-то в облаках.
Все еще продолжая держать мой член одной рукой, другой она потрогала себя.
— Все это… а я все еще девственница. Просто чудесно. Как ты думаешь, Марко, именно так наша Пресвятая Дева?..
— Мы и так уже согрешили, Дорис, — быстро сказал я. — Давай не будем богохульствовать.
— Ладно. Давай лучше будем грешить дальше.
Мы так и сделали, и скоро я снова заставил Дорис ворковать и сотрясаться — где-то в облаках, как она говорила, — наслаждаясь монашеским гимном. Наконец я сделал то, чего не может сделать ни одна монахиня, и это произошло не грубо и с усилием, но просто и естественно. Дорис, вся скользкая от пота, двигалась в моих объятиях без малейшего усилия, а та ее часть была самой влажной. Она не почувствовала вторжения, а только испытала еще более сильное ощущение среди множества новых, которые она узнала сегодня. Когда все произошло, Дорис открыла глаза, и они были полны наслаждения, а тот хныкающий звук, который она издала, был просто иной тональности, чем предыдущие.
Для меня это ощущение тоже оказалось новым. Внутри Дорис я оказался зажат, как в нежно сжатой ладони, гораздо сильней, чем это было с двумя предыдущими женщинами, с которыми я имел дело. Даже в миг наивысшего экстаза я понял, что опроверг высказанное много однажды утверждение о том, что якобы интимные места у всех женщин одинаковы.
Чуть позже мы с Дорис издавали много разных звуков. И самым последним из них, когда мы остановились, чтобы передохнуть, стал ее вздох, в котором перемешались изумление и удовлетворение.
— Ну что, надеюсь, было не больно? — спросил я с улыбкой.
Она страстно покачала головой и улыбнулась в ответ.
— Я много раз мечтала об этом. Но никогда не думала, что это будет так… Я никогда ни от одной женщины не слышала, что первый раз может быть таким… Спасибо тебе, Марко.
— Это тебе спасибо, Дорис, — вежливо ответил я. — А теперь, когда ты знаешь, как…
— Тише. Я не хочу делать ничего подобного ни с кем, кроме тебя.
— Я скоро уеду.
— Я знаю. Но знаю также, что ты вернешься. И я не буду этим заниматься, пока ты не вернешься из Рима.
Однако в Рим я тогда не попал. Я вообще так и не побывал там. Мы с Дорис продолжили резвиться до самого вечера, но потом оделись и, когда после дневной экскурсии вернулись Уболдо, Даниэль, Малгарита и другие, вели себя очень прилично. Ночью на барже я спал один на том же самом тюке из тряпок, которым пользовался прежде. Утром всех нас разбудили крики banditore, совершавшего необычно ранний обход, ему надо было сообщить важные новости. Папа Климент IV умер в Витербо. Дож Венеции объявил траур, в это время следовало молиться за упокой души Святого Отца.
— Проклятие! — грохотал мой дядя, стуча по столу кулаком так, что книги на нем подпрыгивали. — Неужели мы привезли с собой домой несчастье, Нико?
— Сначала умер дож, теперь Папа, — печально произнес отец. — Ах, недаром говорится, что все псалмы заканчиваются прославлением.
— И сообщением из Витербо, — заметил служащий Исидоро, в чьей конторке мы все собрались, — которое приведет к застою в конклаве. Похоже, слишком много ног примеряются к сапогам рыбака.
— Но мы не можем дожидаться выборов, когда бы они ни состоялись, — пробормотал дядя и взглянул на меня. — Надо поскорей увезти этого galeotto [92] из Венеции, иначе мы все можем отправиться в тюрьму.
92
Негодяй (ит.).
— Нам нет необходимости ждать, — произнес отец невозмутимо. — Доро способен приобрести и собрать все необходимое нам для путешествия снаряжение. У нас нет только сотни священников, но для Хубилая ведь не имеет значения, будут ли они выбраны лично Папой. Так что мы вполне можем обратиться вместо него к какому-нибудь прелату.
— И к какому же прелату мы обратимся? — допытывался Маттео. — Если мы попросим об этом епископа Венеции, тот скажет нам, и будет прав, что, отправив с нами сотню священников, он опустошит все церкви города.