Путешествие на край ночи

Селин Луи Фердинанд

На перекрестке нас остановили несколько туземных стрелков, которые спорили, спустив на землю гроб, покрытый широким трехцветным знаменем.

Это был покойник из больницы, относительно которого никак не могли решить, где его похоронить. Данные стрелкам инструкции были туманны. Одни хотели закопать его внизу на каком-нибудь лугу, другие настаивали на отгороженном месте, наверху. Они никак не могли договориться. Бой и я тоже подали несколько советов. Наконец носильщики решили похоронить внизу на кладбище; под гору было легче идти.

Повстречали мы также по дороге

трех юношей в белом, из породы тех, что в Европе ходят на футбольные матчи — страстные, нахальные и бледные зрители. Они тоже служили в компании «Дермонит» и любезно показали мне дорогу к недостроенному дому, где временно помещалась моя складная походная кровать.

Мы подошли. Постройка была абсолютно пуста, если не считать нескольких кухонных принадлежностей и моей вроде как бы кровати… Как только я лег на эту нитеподобную шаткую вещь, двадцать летучих мышей вылетели из угла и заметались, шурша с треском вееров, над моим робким покоем.

Тамтам соседней деревни рвал на мелкие кусочки терпенье. Тысячи хлопотливых комаров занялись моими ляжками, но я не смел опустить на пол ноги из-за скорпионов и ядовитых змей. Я представлял себе начало их ужасной охоты за крысами, которых был огромный выбор: я слышал, как те грызли все, что можно было грызть, в стенах, на полу, на потолке.

Наконец взошла луна, и в хибарке стало немного потише.

В общем, в колониях было неважно.

Завтрашний день настал, этот кипящий котел. Невообразимое желание вернуться в Европу охватило тело мое и дух. Чтобы смыться, не хватало лишь денег. Причина достаточная. Кроме того, до отъезда в такое прелестное по описанию Бикомимбо оставалась только неделя.

Самым большим зданием Фор-Гоно после дворца губернатора была больница. Куда бы я ни шел, я выходил к больнице, через каждые сто метров я встречал какой-нибудь больничный павильон, от которого издалека несло карболкой.

Изредка я бывал в гавани, где шла погрузка, чтобы посмотреть, как работают мои малокровные коллеги, которых компания получала из Франции целыми приютами.

Казалось, что, охваченные каким-то желчным нетерпением, они безостановочно нагружают и разгружают пароходы. «Это стоит таких денег — грузовой пароход в гавани!» — повторяли они, искренне огорченные, как будто дело шло об их собственных деньгах.

Они неистово подгоняли черных грузчиков. Они были усердны, бесспорно, и настолько же трусливы и подлы, насколько усердны. Золото, а не служащие! В общем, хорошо подобранные, до того восторженно-несознательные, что над этим даже стоило призадуматься. Вот бы таких сыновей да моей матери, ревностно относящихся к хозяевам! Сыновья, которыми можно гордиться, и вполне законные сыновья.

Они приехали в тропическую Африку, эти человекообразные, чтобы отдать хозяевам свое мясо, свою кровь, свою молодость, мученики за двадцать два франка в день (минус вычеты), довольные, все-таки довольные до последнего красного кровяного шарика, подстерегаемого миллионным комаром.

Колония заставляет этих приказчиков пухнуть или худеть, но обратно не выпускает; есть только два способа сдохнуть под солнцем: жирный и худой. Другого нет. Выбирать тоже нельзя: это зависит от природы человека — подыхать толстым или — кожа да кости.

Там, наверху, на красной скале, директор беснуется со своей негритянкой под крышей в десять тысяч кило солнца; ему тоже не уйти от расплаты. Это был хиляк. Но он боролся. Казалось даже, что он справляется с климатом. Одна только видимость! На самом деле рассыплется еще раньше других.

Говорили, что он придумал такую хитрую комбинацию, которая обогатит его в два года. Но он не успеет закончить свой план, даже если бы он прилежно обкрадывал компанию без передышки днем и ночью. Двадцать два директора уже до него пробовали составить себе состояние, и у каждого была своя система, как для рулетки. Все это было известно акционерам, которые наблюдали за ним, за директором, с еще большей высоты, с улицы Монсе в Париже, и улыбались: «Ребенок!» Акционеры — всем бандитам бандиты — отлично знали, что директор их — сифилитик, что тропики его чрезвычайно взбудораживают и что он обжирается хинином и висмутом до того, что барабанные перепонки лопаются, мышьяком — до полного распада десен.

В главной бухгалтерии компании дни директора были сочтены.

Вечером, окончив последние работы с господином Тандерно, мы собрались за аперитивом. Он водился с коммерсантами только оттого, что ему нечем было заплатить за свой абсент. Что делать! Низко он пал. У него совсем не было денег. Он занимал самое, насколько только возможно, последнее место в колониальной иерархии. Он заведовал постройкой дорог в лесах.

Туземцы работали там, подгоняемые, понятно, кнутом его полицейских. Но так как ни один белый никогда не проезжал по дорогам, созданным Тандерно, а черные предпочитали дорогам свои лесные тропы, чтобы их было возможно труднее найти и не платить налогов, и так как, в сущности, они никуда не вели, эти административные дороги Тандерно, то они зарастали очень быстро, по правде сказать, за один месяц.

— В прошлом году я потерял 122 километра! — любил вспоминать этот фантастический пионер по поводу своих дорог. — Хотите — верьте, хотите — нет!

За время моего пребывания я не слышал, чтобы Тандерно хвастался чем-нибудь другим, как только тем, что он единственный европеец, который может в Брагамансе при 44 градусах в тени подцепить насморк. Эта особенность утешала его во многом…

— Опять простудился, как свинья!.. — гордо объявлял он за рюмкой. — Это случается только со мной!

— Ну и тип этот Тандерно! — восклицали тогда члены нашей тщедушной банды.

Все-таки какое ни на есть удовлетворение для тщеславия, лучше чем ничего.

Другим развлечением работников компании было соревнование по температуре. Это было неутомительно и убивало время. Наступал вечер, и почти ежедневно с ним поднимался жар — измеряли температуру.

— Пожалуйста, у меня тридцать девять!

— А у меня до сорока поднимается. Мне это раз плюнуть!

Результаты были, кстати сказать, точные и правильные. При свете сравнивали термометры. Дрожащий победитель торжествовал.