Путешествие по России голландца Стрейса

Стрейс Ян Янсен

И так мы все пятеро сели в одну лодку и приказали везти себя к морю, не удаляясь от берега из опасения встретить то, от чего бежали. В конце дня мы заметили лодку, старавшуюся приблизиться к нам. Но чем более усилия употребляла она для этого, тем усерднее мы старались на веслах уйти от неё. Однако ж это было бесполезно, и вскоре мы попали в руки наших врагов. Это были вышеупомянутые 46 стрельцов, которые, рассердившись за то, что полковник покинул их, решили отомстить за себя. Нас было так мало, и мы были так плохо вооружены, что не могли противустоять им и помешать ограбить нас почти до нага. После этого связали нам ноги и привезли к рыбакам, у которых мы оставили их утром. Там они заперли полковника в церковь и позволили молиться, сколько ему угодно; нас же покрепче связали и охраняли всю ночь. На другой день они направились с нами к Астрахани, которую чрез два часа и увидели. Когда же мы были от нее на расстоянии ружейного выстрела, то они отошли в сторону для того, чтобы поделиться награбленным у своих офицеров и у нас.

В это время я думал, что, будучи свободны, мы могли бы побежать к лодке, броситься в нее и пуститься в открытое море, поверил это хирургу, который, думал принести пользу, и передал наше намерение полковнику. Этот трус, надеясь изменой нам умилостивить своих мучителей, посоветовал им наблюдать за нами: те последовали его совету. Не взирая на это, я стоял на своем решении и сказал хирургу, что если мне не удастся занять лодку, то у меня есть руки для того, чтобы переплыть на другой берег реки, откуда пойду к Татарам, которые, как я надеялся, хорошо примут меня. Минуту спустя я отделился и побежал изо всех сил к неглубокому месту реки. Недалеко однако ж я ушел незамеченным: за мной (вскоре) погнались и, когда я готов был броситься в реку, камень, сбивший меня с ног, дал врагам время настигнуть меня. Они все бросились на меня с таким бешенством и так били, что я не думал уже оправиться. В таком состоянии они связали мне руки и ноги и бросили, как животное, в лодку, куда через минуту вошли сами и повезли нас в Астрахань. До приезда туда хирург предложил им за меня выкуп в 500 флоринов, а за себя 250. Они отвечали, что не могут не свезти нас в Астрахань, но сделают все, чтобы спасти нам жизнь. Было около шести или семи часов вечера, когда мы вошли в город, в котором прежде всего привели нас к Разину, предводителю казаков, сидевшему на улице около архиерейских палат и пившему с своими старшинами, которые, подобно ему, были совершенно или почти пьяны. Этот предводитель спросил хирурга, кто он таков, и когда узнал об его специальности, то даровал ему жизнь и послал перевязывать раненых из своей шайки. Мне предложил он тот же вопрос, а хирург отвечал, что я его товарищ.

— Что умеешь ты делать? продолжал он, обращаясь ко мне. Я ничего не отвечал, рассчитывая на хирурга, который так удачно начал, а затем покинул меня. Таким образом я остался один, готовый к смерти, которую считал неизбежною. В то время, когда я старался мужаться, чтобы с твердостью встретить смерть, допросили полковника и приговорили его сбросить с высоты башни, называемой Роскат, Roscat, откуда был сброшен воевода и служивший у него подъячий, chanceler, вытерпев все жестокости, которые только мог придумать варвар. Что же касается остальных дворян, то одни были изрублены на части, а другие потоплены.

В течении короткого моего пребывания пред Разиным, я только и слышал, как говорили о жестокости и мучениях, с которыми так свыкся, что ничем нельзя было поколебать моей решимости. Тогда как я ежеминутно ждал своего приговора к смерти, Стенька пристально посмотрел на меня и приказал дать мне водки. Приказание отдано было очень кстати, так как я чуть не упал в обморок, а две большие чарки этого напитка доставили удовольствие и не допустили до этого, а помогли мне дойти до (месторасположения его) войска, куда он приказал отвести меня. Входя в лодку, находившуюся вблизи предводительской (лодки), я был узнан стрельцом, который сказал вдове некоего дворянина, что я счастливее ее мужа, потому что остался еще в живых. Стрелец сказал это некоторым другим, а те одному Немцу, который, видя, как рубили иностранцев, перешел к казакам в качестве друга, хотя в сущности презирал их. Как только этот молодой человек узнал о моем местопребывании, то навестил меня, очень обласкал и, уходя, заявил, что если найдет возможность услужить мне, то сделает это ото всего сердца.

Я принял его уверения в дружбе так, как следовало, но полагал, что жизнь моя коротка, так как находился в месте, где каждый час топили кого-нибудь из несчастных, в число которых я, без сомнения, скоро должен был попасть. Продержав в течение двух дней в таком смертельном страхе, меня заперли в башню, где связывали мне руки то за спиною, то к ногам, таким жестоким образом, что смерть была бы приятнее для меня. Хирург и Немец, о котором я упоминал, узнав, в каком печальном состоянии находился я, навестили меня, утешали и уверяли, будто это тяжелое время не долго продолжится. — Ах! сказал я им, как легко утешать, когда сам не страдаешь и как неправы здоровые, удивляясь нетерпению страждущего. Несколько минут я ничего не говорил, так как сильные страдания лишали меня по временам голоса и языка. Как только я в состоянии был говорить, я просил их постараться о том, чтобы они прекратили мои мучения и поскорее лишили бы меня жизни, потому что смерть была единственным моим утешением. Тщетно они убеждали меня ждать безропотно, пока Небо решит мою участь: я умолял их понять, что терпение мое иссякло, и я непременно хочу умереть. У казаков запрещалось просить о заключенных, и никто не смел этого сделать, не рискуя при этом жизнью. Между тем молодой человек, сопровождавший хирурга, вышел с решимостью пренебречь этим приказанием и попросить о том, чтобы положили конец моим мучениям.

Через час после того, как они оставили меня, вошли казаки и связали мне еще сильнее руки и ноги вместе. В таком положении они бросили меня совершенно нагого в яму, где жабы

и многие подобные им животные ползали по мне всю ночь, которую я провел, моля Бога принять мою душу как для того, чтобы покончить мои настоящие страдания, так и во избежание еще угрожавших мне мук.

На другой день мои друзья пришли сказать мне, что предводитель требует меня; сняли с меня оковы и повели к нему. После нескольких слов он приказал мне следовать за Фабером (так звали молодого Немца, о котором я так много говорил) и жить с ним до нового распоряжения. Я прожил у него три или четыре дня. В течение этого времени не проходило минуты, в которую бы кого-нибудь не лишили жизни, изрубив на части или повесив за ноги.

3-го Июля первые мои мучители вытащили меня из дома Фабера и привели на берег реки, угрожая бросить в нее, если я не заплачу им 500 франков выкупа, обещанных за меня хирургом. Великодушный Фабер сказал, что у меня все отняли, и я не в состоянии дать им то, чего они требуют, но он им заплатит. «Дети, сказал он, отсчитывая деньги, вот выкупные деньги за моего друга, часть которых принадлежит и мне, так как я служу тому же господину, но я уступаю вам свою долг, разделите все между собою и оставьте в покое моего друга». Затем он повел меня с собою и продолжал заботиться обо мне, как об отце. Три дня спустя повели меня к предводителю, который пил с своими друзьями в погребе воеводы. Здесь я увидел трех казаков, нарядившихся в лучшие мои одежды. Там оставался я с четверть часа, в течение которой предводитель несколько раз пил за мое здоровье, чему я вовсе не радовался, опасаясь каждый час того, что, будучи пьян и привыкши к жестокостям, он прикажет умертвить меня. В таком страхе я думал только о том, как бы удалиться, и сделал это без шуму, как только представилась возможность.

9-го воткнули крюк в бок секретарю Алексею Алексеевичу и повесили его с сыном Гилянского хана на столбе, на котором они чрез несколько дней уиерли.

Посде того на стене кремля, chateau, повесили за ноги двух сыновей воеводы, из которых одному было всего 8 лет, а другому 16. Так как оба они были еще живы, то на следующий день младшего отвязали, а старшего сбросили с башни, с которой, за несколько дней до этого, сброшен был отец.

21-го предводитель, в сопровождении 1200 человек, вышел из Астрахани и приказал взять с собой множество маленьких лодок. В городе он оставил по 20 человек из каждой сотни под предводительством двух правителей, бывших одного с ним происхождения, а также из одного и того же города.

В его отсутствие, как и при нем, резня продолжалась, и не проходило дня, в который бы не было умерщвлено более 150 душ. Жестокости, учиняемые без разбору, заставили меня опасаться, чтобы не дошла очередь и до меня. В страхе я выкопал яму, из которой, скрываясь большую часть времени, слышал день и ночь жалобные крики казненных.

22-го жестокости усилились: стали мучить большее против обыкновения число людей. Эта перемена заставила меня содрогнуться, и я положительно начал отчаиваться в своем спасении, когда хирург пришел сказать мне, что он получил позволение совершить путешествие и паспорт для себя и одного слуги за порукою моего благодетеля, отвечавшего за его возвращение. Мы условились, что я буду считаться его лакеем. Я тотчас же начал собираться идти с ним в лодку двух Баньянов, Banianes, которые получили свободный проезд, будучи предварительно ограблены.

24-го я обрил бороду и волоса, а на другой день мы уехали. На следующий день вышли в море и заметили вдали три лодки, следовавшие по тому же пути. По направлению к Югу ветер поворотил к Северо-западу и к вечеру стих.

26-го одна из трех лодок догнала нас, и мы узнали, что она была нагружена солью, которую везли в Тарки, Terki. Мы решили следовать за нею и целый день плыли вдоль густого камыша. К вечеру, бросив якорь на расстоянии пушечного выстрела от следовавших за нами трех лодок, мы увидели, что две из них направлялись к нам. Подойдя с двух сторон, они дали залп, причинивший больше страху, нежели вреда. Нас было 46, большею частью Баньянов, Banianes [211] , и несколько Татар, Персиан и Бухарцев; а корсаров было 18, но они вошли в нашу лодку так смело, что Баньяны чуть не умерли от страху. Как только они заметили грабителей, скрестили руки и просили их пощадить им жизнь с видом, доказывающим, что они очень боялись лишиться ее.

211

Видерос.

Пока они плакали, их и нас совершенно ограбили, взяли даже нашу провизию. Осмотрев все, они связали хирурга и угрожали ему пыткою, если он не укажет им тех, у кого есть деньги. Эти угрозы смутили его; он дал им восемь червонцев, отданную ему мною на сохранение мою печать и 4 империала, которых он не мог проглотить, потому ли что его желудок был переполнен, или потому, что они были массивнее 52 червонцев, уже отправленных им в него.

Ограбив нас, варвары составили совет, на котором одни настаивали на лишении всех нас жизни, а другие на спасении. Так как последние одержали верх, то они объявили нам, что не лишают нас жизни с условием, чтобы мы удалились в море; если же встретят нас близ берега, то бросят в море. Мы, повинуясь им, снялись с якоря, и сильный восточный ветер отнес нас в открытое море; но ветер все усиливался, мы не могли долее держаться и бросили якорь на глубине 3 сажен.