Путешествие вокруг стола
Шрифт:
– Где?! Подать его сюда! – Уткин рванул со стены ружье.
– Там!!! – не своим голосом завизжала Спиритавичюте и спряталась за отцовскую спину.
Все уставились на дверь. Чиновники застыли в ожидании. Дверь медленно растворилась, и в проеме показалась огромная голова, похожая на тигриную, а за ней и сам полосатый хищник. Зверь коварно и осторожно двигался к Уткину. Полковник стал потихоньку ретироваться, наткнулся на Пищикаса, крепко обхватил его и так и остался стоять, не понимая, кто бы это мог быть. Наступила тягостная пауза.
Спиритавичюс, который первым догадался, в чем дело, погладил дочь по спине
– Этот зверь, Марюк, не страшен… Господин Бумбелявичюс, повесь мою шубу и марш к столу!..
Марите, подбежав к гостю, попыталась стянуть с него вывернутую наизнанку шубу, но Бумбелявичюс крепко сжал девицу в своих объятиях и, укутав дареными мехами, рухнул с девушкой на диван.
В дверях показалась мать. Когда она увидела дочь в объятиях Бумбелявичюса, руки ее задрожали от радости, и она выронила поднос. Кофейный сервиз с позолотой разбился вдребезги.
Высокие гости
Никогда чиновники не собирались в такую рань, как сегодня; никогда в инспекции не было такой суматохи, как в это утро.
Директор Спиритавичюс явился в визитке, той самой, десятилетие которой недавно торжественно отмечалось. Старомодный высокий воротник подпирал его подбородок и высоко возносил тяжелую голову, а густые, нафабренные усы, торчащие в разные стороны, убедительно свидетельствовали о необычайном размахе его мысли. На груди болтались две царские медали, которых он удостоился не то за долголетнюю службу в таможне, не то за отвагу, проявленную при пожаре. Он носился по канцелярии и коридору, хлопал дверьми и кричал:
– Господа!! Вы у меня смотрите, то-то и оно! Если что-нибудь окажется не так… волками взвоете! Дела! Господин секретарь, гляньте только – черт знает что, а не дела! Журналы – лохмотья, а не журналы, регистрация – черт шею сломит с такой регистрацией!
Спиритавичюс, подбегая то к одному, то к другому столу, всовывал голову в ящики и рычал:
– Аугустинас! Куда ты запропастился, Аугустинас? Чтоб у меня столы, чернильницы, полы сверкали как… Худо будет, худо! А если мне будет худо, то вам во стократ хуже! Запомните! Держаться! То-то и оно!
Пискорскис явился в канцелярию в новом костюме, в светло-желтых замшевых перчатках, с зачесанными на обе стороны остатками волос, которые доставляли ему постоянные мучения: как бы он ни укладывал их, треть макушки все равно просвечивала, как ясный месяц. В кармашке пиджака горделиво торчали все четыре самопишущие ручки, а под мышкой чернел знаменитый портфель, правда, сегодня значительно похудевший. На выходном пиджаке Бумбелявичюса красовался белый всадник – значок с государственным гербом. Это еще более подчеркивало торжественность минуты. Пищикас, признанный в инспекции франт, явился в смокинге и был так надушен, что у женщин кружилась голова. Машинистка пришла, затянутая в бальное платье без рукавов и с огромным декольте, а Бумбелявичюте от волнения так накрасилась, что казалось, будто у нее двойные брови и губы.
К восьми часам все были в сборе. Шутка ли – надвигалось из ряда вон выходящее событие. Настроение у всех было взвинченное; каждый старался казаться спокойным, но чувствовалось, что всем не по себе. В ушах у всех звучали многозначительные слова директора: «Если мне будет худо, то вам во стократ хуже!»
Время от времени Пискорскис сплевывал на ладонь и приглаживал
Пищикас, глядя на своего взволнованного коллегу, приблизился и прошептал:
– Идем, я тебе что-то покажу… – они оба незаметно выскользнули из канцелярии и направились в «Божеграйку». Вскоре помощники вернулись с прилизанными, блестящими головами; по ушам у них еще стекали капли воды.
– Господин Пискорскис, ой-ой-ой… – с улыбкой обратился к нему Пищикас, – ваш галстук сполз набок… криво завязан… неудобно как-то… перед правительством… Можно подумать, что у вас кривые мысли… Больше того; у министра может создаться такое впечатление, что вы думаете черт знает что… а может быть, и в делах проводите такую линию… Дозвольте… вот так… вот… Теперь совсем другой коленкор.
– У вас у самого галстук криво завязан.
– Возможно… возможно, господин Пискорскис, все возможно. Чужие галстуки поправляю, а собственного не вижу. Так частенько бывает в жизни. Сапожник, скажем, ходит без сапог. Запомните, господин Пискорскис, что галстук вовсе не пустяк. С признанием Литвы де юре значение галстука необычайно возросло. Ходят слухи, что какого-то нашего дипломата за границей объявили персоной нон грата только за то, что он явился без галстука. Без галстука, говорят, в порядочных государствах не пускают в ресторан. Кстати, в уставе Литовского клуба об этом сказано черным по белому.
– Тут вы уж соврали, господин Пищикас… Там, братец мой, в покер и бильярд режутся не то что без галстуков, но и без пиджаков.
Часы казались годами. А Уткина все еще не было.
Уже в который раз, все более сердясь и беспокоясь, выбегал Спиритавичюс в канцелярию:
– Нет, ребятки, это уже никуда не годится! Уткин должен быть здесь, живой или мертвый!
Деланно спокойный, но жесткий голос Спиритавичюса не сулил ничего доброго. Чиновники знали – директор в хорошем расположении духа тогда, когда он, заглянув в канцелярию, проносит свою мягкую отеческую руку над столами; каждый, вытянувшись по стойке смирно, почтительно пожимал ее – не слишком крепко, но и не вяло. Когда Спиритавичюс заявлял: «Валяйте, ребята, то-то и оно…» – это означало, что директор прекрасно выспался, что по пути на службу у него успела пройти головная боль, что его не тревожат никакие семейные или служебные тяготы и заботы. Но уж если директор, не приведи господи, неожиданно, как ураган, врывается в канцелярию, значит, дело принимает более чем серьезный оборот.
Чиновники инстинктивно чувствовали надвигающуюся грозу. Они обступили директора с озабоченным видом.
– И тем не менее, господин директор, господин Уткин некоторым образом, сказал бы я… не того-с… Простите, но мне трудно на скорую руку подобрать соответствующее определение… – причитал Пискорскис.
– Байстрюк! – подсказал Спиритавичюс.
– Вот… вот… вот… господин директор! – торопливо поддакнул Бумба-Бумбелявичюс.
– Слишком мягко сказано, господа! – вмешался Пищикас. – Байстрюк – это так или иначе новорожденный… младенец… несчастное дитя… Я считаю, господа, что господин директор сегодня вполне может воспользоваться тем словом, которым я определил однажды Уткина и которое господин директор по своему мягкосердечию попросил меня взять обратно.