Путешествие вокруг света

Шамиссо Адельберт

Читателей, наверное, удивит, что я говорю о знати у полинезийцев. Во всяком случае, здесь еще можно найти своего рода дворянство, наподобие того, которое прежде существовало и у нас, но теперь уже исчезло и живет только в угасающих воспоминаниях. В наших государствах под понятием «дворянство» подразумевают лишь привилегию, и именно в борьбе против привилегий сказывается веяние духа времени. Дворянство, которое можно давать и отбирать, а также продавать,— это не дворянство. Сущность его лежит глубже — в убеждениях, в вере. Во французском языке времен моего детства я нахожу слово, которого нет в немецком, и пользуюсь им. Le gentilhomme— это настоящее дворянство, которое можно еще встретить на островах Полинезии; оно даровано королями, не придумано Наполеоном. Le noble ^{191} — последняя стрела, победоносно

направленная королями в дворянство, из чьей среды они сами вышли, и которое теперь они стремятся принизить. Теперь происходят удивительные перемены! Теперь говорят: «Король и его дворянство!» — после того как приобрело могущество «третье сословие», превращенное королями в союзника в борьбе с дворянством. Теперь говорят: «Трон и алтарь!», тогда как в прежние времена девизом было: «Трон или алтарь!»

Не буду тщеславно взывать к нашему историческому прошлому, когда существовало дворянство, к которому принадлежали и мои предки. Я верю во всевышнего, а следовательно, и в его присутствие в истории, верю в исторический прогресс. Я человек будущего, как определил предназначение поэта в беседе со мной Беранже ^{192} . Учитесь безбоязненно смотреть в будущее, которое готовит нам вседержитель, и пусть прошлое уходит, раз оно уже прошло. И что же представляют собой те лучшие времена, по которым тоскуют ваши сердца? Эпоха религиозных войн с ее разрушениями, варфоломеевскими ночами и аутодафе? Эпоха казни Дамьена ^{193} ? Воистину, воистину, это история ужасов! Читайте документы! В кровавые времена последовавшего затем государственного переворота прославлялась кротость. Там, где велась, ведется или будет вестись гражданская война, будут убивать, рвать на части, будут громоздить трупы. Но казнь Дамьена — хвала тебе, господи! — никогда, никогда больше не повторится; это время ушло навсегда.

Но я отвлекся от своей темы. Здесь мне хотелось лишь в дополнение к написанному в «Наблюдениях и замечаниях» об общественном строе, о кастовом делении, о дворянстве, существующем на островах, о которых идет речь, еще раз обратить внимание на все это. Я считал само собой разумеющимся, что переход из одной касты в другую невозможен, что эти касты, как и виды животных, несомненно отделены друг от друга в силу природной необходимости и что подобно тому, как лишь в сказках осел хочет стать собакой, а лягушка — коровой, так и совершенно неправдоподобно, чтобы простой человек мог даже мечтать стать дворянином. Поэтому и в таких условиях нет места для зависти и высокомерия. Но надо ли выяснять само собой разумеющееся?

Я с возмущением прочитал в «Путешествии» Коцебу («Reise». II, с. 132) следующие строки о лоцманах Каролинских островов: «Тех, кто принадлежит к низкому сословию, за их заслуги часто переводят в дворянское сословие... и лоцман в награду за свои заслуги становится благородным человеком — тамоном».

Если с такими утверждениями выступает человек, обладающий безупречной репутацией, призванный быть объективным свидетелем, то чего же можно ожидать от людей, которые, ничего не видев собственными глазами, переписывают вкривь и вкось, компилируют высказывания очевидцев? Мальтебрун ^{194} в краткой заметке о «Живописном путешествии» Хориса именует моего дорогого друга Каду «антропофагом Южного моря» и пишет о том, что на Эапе, где на самом деле пьют только воду, люди каждую ночь пьянствуют. Однажды где-то напечатали очевидный вздор, и он кочует, не меняясь, из книги в книгу, он — первое, за что хватаются те, кто «пекут» книги. До тех пор, пока их пишут, в каждой, где бы они ни появлялись, будет теперь повторяться нелепое утверждение, будто жители Марианских, или Ладронских, островов впервые научились использованию огня от европейцев.

Могу ли я во второй и в последний раз проститься с Сандвичевыми островами без того, чтобы мое перо не написало тех слов, которые ищешь ты, читатель, с любопытством просматривая страницы этой книги? Вопрос о миссиях, которые на этих островах обосновались уже после моего отъезда, стал теперь предметом споров между разными группировками, а я не принадлежу ни к одной из них. Пусть тебе, читатель, предоставят факты, и не слушай тех, кто, ничего сам не видев, вмешивается в спор и только вносит путаницу. Я не читал никаких документов. Народность, народные традиции, которые погибли в результате распространения христианства! Я видел это собственными глазами,— скажу откровенно, сожалею о них. О том, что я за прогресс и высоко чту дух христианства с его благами, наглядно свидетельствует, думаю, мое стихотворение «Судный день на Хуахине». Даже благочестивый Эллис ^{195} («Роlynesian researches»), как мне кажется,

упустил из виду две вещи: ему следовало, полагаю, самому стать таитянином, прежде чем начать перевоспитывать таитян; он должен был лучше понимать свою святую миссию и умнее претворять ее в жизнь. Моряки, ищущие на Сандвичевых островах женщин и удовольствий, могут неодобрительно относиться к деятельности миссий; но и я думаю, и все свидетельствует о том, что миссионерская деятельность на Оваи [Гавайях] ведется неразумно, не говоря уж о том, что ей можно предъявить более серьезные обвинения. Отсутствие прогресса в общественном устройстве на этих островах показывает, что там нет и речи о торжестве разума. Праздник субботы и вынужденное посещение церкви и школы — это еще не христианство.

Так или иначе, раньше или позже, но в итоге исторического прогресса главные острова Великого океана приобщатся к миру нашей цивилизации. На Отаити [Таити] уже выходит газета на местном языке, авторы которой — в основном местные жители! Послушайте, послушайте! Газета на Отаити! Вы, кто ратует за развитие прессы, периодической печати на островах, перестаньте же у себя дома бороться против нее и ужасаться! Не сокрушайте ветряные мельницы! Ваши удары бьют мимо цели. В Европе — свобода прессы. Тори Вальтер Скотт пишет в своей «Жизни Наполеона», что «Германия с давних пор обязана политической раздробленности своей территории тем, что она пользуется таким благодеянием, как свобода прессы» ^{196} . То, что он говорит о Германии, может быть отнесено ко всему миру. Хотя пресса — это только эхо, она бессильна там, где не выполняет своей роли. Общественное мнение стало большой силой. Будьте же благодарны прессе и учитесь у нее.

Однако все эти отступления ни к чему. Готовясь к отплытию, я вспомнил, что, находясь на Оваи вторично и часто общаясь с островитянами, ни разу не отведал собачьего мяса; европейцев на Оваи принимают и обслуживают в соответствии с их нравами и обычаями и для чужеземца запекают в печной яме свинину, которую он любит, а не собачье мясо, которого он терпеть не может. Слишком поздно я узнал, что упустил эту возможность у себя на корабле, ибо наш назначенный королем проводник ежедневно питался жареным собачьим мясом. Так часто мы упускаем удовольствия, которые могли бы и не упустить.

Едва забрезжило утро 14 октября 1817 года, как якорь был поднят, и баркасы с американских кораблей вывели нас из гавани. Каремоку прибыл к нам прямо из мараи и передал рыбу и фрукты. Мы обменялись с фортом традиционными залпами и сердечно распростились с друзьями. Ветер наполнил паруса «Рюрика».

От Сандвичевых островов к Радаку

^{Прощание с радакцами}

14 октября 1817 года мы покинули острова Оваи, и наши мысли и сердца, как и развевающиеся флаги «Рюрика», устремились к островам Радак. Мы весьма тщательно отобрали полезные и нужные вещи для подарков своим дорогим друзьям. Последнее прощание с ними означало и прощание с чужой землей, хотя и такой далекой, но всегда имеющей для нас огромную притягательную силу. За Радаком начинались известные уже колонии европейских держав. Они лишь задерживали нас на пути к дому, да и вообще наше обратное путешествие напоминало возвращение усталого путника, идущего вечером в родной город мимо бесконечных предместий.

Мне хотелось бы несколько продлить расставание с полинезийцами, побыть с ними еще немного, чтобы рассказать о них побольше. Я охотно коснулся бы и других сюжетов, которых еще не касался, если вы согласитесь слушать меня и дальше. Например, я хотел бы дать автору «Сартор резеартус» ^{197} материал к разделу «Философия одежды».

Мы не упускаем случая с позиции эстетов судить о внешности и брюзжать по поводу того, что теперь забыты кринолины, высокие каблуки, греческие прически, пудра, косы, прически под «голубиное крыло» — все, что во времена моего детства казалось красивым. Мы не стыдимся покроя наших фраков и всего, что так искажает человеческий облик, чем мы усердно занимаемся, призвав на помощь моду.

Мне довелось видеть, как признанная красавица мадмуазель Зонтаг ^{198} , чье имя могло бы стать символом того периода истории, который предшествовал обнародованию законов Полиньяка ^{199} на загородной прогулке до такой степени исказила свою внешность, хотя ее ничто к этому не понуждало, что возмущенный художник вынужден был отвернуться от этого идола времени.

Вы, улыбаясь, спросите меня, имею ли я в виду и полинезийцев? Я нахожу красоту в естественной, ничем не искаженной природе и не вижу иного способа воздать хвалу полинезийцам, чем противопоставить им тех,, кто разительно искажает ее.