Путешествия никогда не кончаются

Дэвидсон Робин

В Докере жило всего человек шесть белых. Это были хорошие люди. Советник общины, механики, кладовщики, продавцы магазина — все они приглашали меня то отведать мясо, поджаренное на вертеле, то на пикник, то на охоту, но они не могли развеять мою тоску.

Я уже приготовилась трогаться в путь, но никто из стариков так и не захотел пойти вместе со мной. Это означало, что меня ожидает сто шестьдесят миль грязной дороги, где мне, правда, не грозили неприятные встречи с автомашинами, но и приятные встречи тоже не угрожали. Я не знала, стоит ли продолжать путешествие. Зачем, для чего? Я продала свое путешествие, все, что можно испортить непониманием, неловкостью, я испортила. Аборигены относились ко мне как к бесцеремонному соглядатаю. Путешествие потеряло всякий смысл, лишилось своей волнующей неодолимой притягательности, превратилось в поступок ради- поступка, в безрассудный жест. Я была готова капитулировать. Но что делать дальше? Вернуться в Брисбен? И признать, что самое трудное, самое значительное из всего, что я когда-либо попыталась сделать, обернулось жалкой неудачей, так что же тогда, черт побери, принесет мне удачу? Никогда прежде я не чувствовала себя такой несчастной, опустошенной и ослабевшей, как в день расставания с Докером.

Глава 8

Докер позади, я одна, мир вокруг утратил краски, объем — утратил суть. Каждый шаг дается с мучительным трудом, еле переставляю ноги, будто они деревянные. Путь в никуда. Шаг, еще шаг, еще… нескончаемая вереница шагов, нескончаемая вереница все тех же мыслей. Иду по чужой земле, увядшей, онемевшей, иду и вслушиваюсь в гнетущую враждебную тишину.

Прошла двадцать миль, устала, пересохло в горле. Выпила немного пива. Хочу свернуть с дороги, разбить лагерь и вдруг сквозь дымку послеполуденного зноя, сгущенного Парами пива, вижу, что ко мне размашистым шагом приближаются три огромных могучих верблюда в разгаре гона.

Растерялась, дрожу как лист. Помни: верблюды нападают и убивают. А теперь вспомни: первое — надежно привяжи Баба, второе — заставь его лечь, третье — вынь ружье из чехла, четвертое — заряди, пятое — вот вожак, целься и стреляй. Верблюды остановились в тридцати ярдах от меня, у одного изогнутой струей бьет алая кровь. Чего он, кажется, не замечает. Все трое вновь устремляются вперед.

Страх разрывает внутренности. Не могу заставить себя поверить, что это случилось, не в силах поверить, что остановлю их. В ушах стучит, по спине бежит холодный пот. С перепуга почти ничего не вижу. А потом страх улетучивается, мысли тоже, остается дело.

Вжик! На этот раз позади головы, верблюд повернул назад и побежал. Вжик! Снова около сердца, верблюд тяжело опустился на землю, но не упал. Вжик! В голову, насмерть. Два других скрылись в зарослях кустарника. Дрожь и пот, дрожь и пот. Пока считай, что одержала победу.

Ежеминутно оглядываясь по сторонам, потуже стреноживаю Баба, Дуки и Зелейку. Темнеет. Дикие верблюды вернулись. На этот раз они ведут себя смелее, в одного попала, но только ранила. Ночь опустилась слишком быстро.

Огонь поблескивает на белом от лунного света песке, небо — черный оникс. Пока не уснула, все время слышала приглушенное громыхание: верблюды кружили совсем близко от лагеря. Разбудила луна, ярдах в двадцати в профиль ко мне стоял дикий верблюд. Я залюбовалась, так не хотелось причинять ему зло. Красавец и гордец. Моя особа нисколько его не интересовала. Я снова заснула, убаюканная звуком колокольчиков на шее моих верблюдов, мирно жевавших жвачку.

На рассвете я уже подкрадывалась к нашим гостям, держа наготове заряженное ружье. Оба они бродили около лагеря. Раненого верблюда нужно было пристрелить. Я попробовала. Снова забила струя крови, верблюд убежал, покусывая рану. Я не стала его преследовать. Я понимала, что уготовила ему медленную смерть, но не стала преследовать, моя жизнь тоже чего-то стоила. Остался последний из пришельцев: зверь-красавец, серебристо-белый верблюд. Я приняла решение. Этого, одного из трех, я оставлю в живых, если только он не станет открыто мне угрожать. Прекрасная мысль.

— Да, да, Дигжити, а вдруг он дойдет с нами до побережья? Я назову его Альдебараном, посмотри, как он хорош, Дигжити, они с Дуки — великолепная пара. Мне совершенно незачем его убивать.

Я носилась взад и вперед и ловила своих верблюдов. Серебристо-белый красавец не спускал с меня глаз. Ну вот, осталось поймать только Баба. И вдруг Баб, презрев путы, ринулся прочь, а чужак величественно зашагал рядом с ним. Поймать Баба, пока другой верблюд рядом, я не могла. Час билась впустую, силы иссякли, мне хотелось убить Бабби, четвертовать, выпустить из него кишки. Я взяла ружье, дикий верблюд забеспокоился, что-то забормотал, я остановилась футах в тридцати и прицелилась. Пуля попала куда нужно, я знала, что это верная смерть. Но нет, верблюд куснул раненое место и закричал. Он не понял, что означает эта боль, я разревелась. Выстрелила еще раз, в голову, верблюд опустился на землю, захлебываясь собственной кровью. Я приблизилась к нему вплотную, и мы посмотрели друг другу в глаза, тогда он понял. Он не отвел глаз, выстрелом в упор я убила его наповал.

Бабби растерялся. Подошел к трупу, попил крови. Измазал морду, похлопал губами — рот клоуна в губной помаде. Легко дался мне в руки, я не била его. Мы вернулись в лагерь.

Для меня началось иное летосчисление, я оказалась в ином пространстве, ином измерении. Тысяча лет равнялась одному дню, между двумя шагами пролегала вечность. Дубы со вздохом клонили ветви, будто хотели схватить меня. Дюны надвигались и оставались позади. Холмы преграждали путь и расступались. Облака набегали и таяли, только дорога, нескончаемая дорога все тянулась, тянулась, тянулась и тянулась.

Усталость валила с ног, я засыпала в каком-нибудь пересохшем русле с одной-единственной мыслью — конец. Не хватало сил даже разжечь костер. Хотелось спрятаться в темноте. Так прошло, наверное, больше двух дней, и ноги все еще мне повиновались. Но время стало другим: с каждым шагом оно растягивалось, каждый шаг вмещал столетие раздумий все о том же. Я хотела избавиться от этих мыслей, я стыдилась их, но прогнать не могла. Луна, эта глыба холодного, бессердечного мрамора, пригибала меня к земле, высасывала все соки, от нее нигде нельзя было скрыться, даже во сне.

И на следующий день, и на следующий день после следующего — дорога, дюны, холодный ветер, впивающийся в мозг, шаг, еще шаг, жить — значит переставлять ноги.

Безводная пустыня. Отощавшие верблюды хотят пить. По ночам они возвращаются в лагерь и пытаются разбить канистры с водой. Воды не хватает, я не могу напоить их Досыта. На карте значится: «Колодец». Слава тебе, господи. ⁰ тумане растяжимого времени я сворачиваю с дороги. Дюны, дюны, за ними широкая полоса унылых плоских валунов, на одном лежит мертвая птица, на камнях ни капли воды, два пересохших колодца. Какая-то струна внутри меня готова вот-вот лопнуть. Важная струна, от нее зависит мое самообладание. Надо идти. В тот вечер я разбила лагерь в дюнах…

Низкое жестяное небо. Днем оно было серое, клубящееся, местами прозрачное, как брюшко лягушки. Покапал дождь, но слишком слабый, даже не прибил пыль. Небо выводило меня из себя, выматывало душу. Я мерзла, сгорбившись над жалким костром. Потом легла на ворох грязных одеял где-то среди застывших дюн в призрачной, богом забытой пустыне, где время определяет разматывание нескончаемого свитка созвездий или зловещее карканье пробудившейся вороны. Тонкие руки холода опутали мое тело, как ломкие пряди паутины опутали черные кусты вокруг, на небе засияла россыпь звезд. Стояла мертвая тишина. Я заснула. Солнце еще не успело обрызгать песок тонкими струйками крови, когда я вдруг проснулась и почувствовала, что не в силах выкарабкаться из трясины тут же забытого сна. Мое сознание распалось. Я оказалась в небытие и не могла отыскать самою себя. Ни одного опознавательного знака, все скрепы рассыпались в прах, мир стал чем-то зыбким и неосязаемым. Хаос, хаос и голоса.