Путешествия по Африке
Шрифт:
Я написал письмо на восточные станции о начатых мирных переговорах, чтобы оттуда не последовало никаких несвоевременных шагов. Я приложил и письмо к капитану Ка-зати, и эта почта позднее отправилась от Мамбанги сухим путем к станции Али.
Когда я снова приготовился идти к Мамбанге, люди опять испугались, и снова Буру предсказал мне катастрофу, потому что он вторично запросил мапинге, и этот дельфийский оракул по-прежнему высказывал мрачные взгляды по поводу моего конца. С очень скромной свитой я отправился навстречу своей трагической судьбе. Мой слуга Дзумбе еще не вернулся из своего посольства к Ндоруме. Кухарка Халима и Фараг страдали нарывами на ногах, частым и утомительным заболеванием негров, и оставались надолго неспособными к работе. Но зато со мной в последнем путешествии следовал молодой мади, по имени Бинза. Юноша оказался хорошим работником и оставался со мной во всех моих поездках до Занзибара. Генри Стенли взял его затем с собой в путешествие для освобождения Эмин-паши, и он вернулся с экспедицией к берегу. Короче говоря, Рензи и Бинза были тогда моими единственными слугами, а Дембе-Дембе, который, в качестве гонца Гауаша-эфенди, несколько раз был до меня у амади, выполнял службу переводчика у Мамбанги.
Нынешнее поселение этого вождя находилось примерно в четырех часах юго-восточнее станции и примерно на три часа южнее его прошлогодней резиденции. Во время перехода были пересечены три речки, и лишь за последней начинались жилища его подданных. Мамбанга вышел нам навстречу и подал мне, в качестве приветственного подарка, красиво отделанный трумбаш (нож). Ночь я провел в маленьком домике с двускатной крышей, а следующие дни — вместе с властителем, главным образом в открытой галерее. И теперь снова начались почти бесконечные переговоры, по существу одно и то же, но разными словами. Он говорил при этом почти исключительно о делах и поведении ненавистных арабов. Он почти не слушал моих настойчивых уговоров. Он, правда, ни в чем не возражал, но сначала и не давал никакого согласия, а лишь затягивал вопрос и вел подлинную негритянскую политику, которая не ставит конечной цели. Часто он внезапно обрывал все и переходил на совершенно второстепенные вещи или нагло требовал подарков от меня.
Река Уэле-Макуа у Багбинне
Фотография
Но тогда и я ему говорил безжалостно в лицо, как недостойно его поведение, и грозил самыми худшими последствиями. Я считался с его надменностью и поразительной беззаботностью в той мере, что сохранял известные рамки настойчивости. Если он становился слишком упрям, я отвлекал его к танцам, играм и веселью. И когда он дикими прыжками в качестве совершенного исполнителя канкана вызывал у публики восторг, пожиная бурю аплодисментов, я тоже подпевал льстивому крику его приближенных: «Великий, высокий государь!», и все опять приходило в порядок.
Но он снова все же возвращался к волновавшим его вопросам и выставлял иногда совсем бессмысленные и недостойные требования. Одно из них заключалось в следующем. При последнем нападении на станцию был замечен египтянин, который показался людям необычным. Он назывался Омаром. Будучи солдатом, он за всякие мелкие проступки был наказан. Теперь он служил писцом. Мамбанга настаивал на заключении с ним кровной дружбы. Напрасно я обращал его внимание на то, что это было недостойно его и что он, в качестве вождя, может идти на кровную дружбу лишь с Гауаш-эфенди. Он настаивал на своем, и я, наконец, послал на станцию, чтобы удовлетворить его желание. Этот пример показывал, что белый представлялся туземцу существом особым, высшим. Меня часто просили показать нагие ступни ног, на этот раз и Мамбанга пожелал этого, и я пошел ему навстречу настолько, что, к большому его удовольствию, позволил пощупать подошвы ног, поразительно мягкие, по его мнению.
Собственные хижины властителя лежали скрытыми в лесу, но примерно двадцать хижин его жен образовывали круг на очищенном месте у опушки леса. Здесь возвышалась галерея для собраний, а рядом происходили праздничные игры. Мамбанга исчезал уже при заходе солнца в своем лесном укрытии, а я еще долго оставался в галерее у огня, болтая с его подданными, и при этом узнал, что в его руках остались, в качестве добычи, маленький сын Абд-эль-Мина, рабыни, осел Абд’Аллы, ангареб с одеялами и подушками и многое другое. Однажды вечером пришли и жены Мамбанги и уселись у моего костра. С ними пришла и сестра вождя. Как она, так и другие говорили немного по-арабски, так как временно были рабынями нубийцев. У правителей мангбатту существует обычай оставлять при себе одну сестру. Она остается незамужней, держится все время вблизи брата и защищает его интересы. В этот вечер шутили и смеялись, женщины очень неловко курили папиросы, которые я им скручивал, но все время пугливо прислушивались, чтобы их не застиг строгий повелитель. И действительно, из темноты внезапно выступила длинная фигура Мамбанги, и он нанес своим широким трумбашем ближе всех сидевшей жене удар по плечу, правда, плашмя. В то же мгновение все жены исчезли, а Мамбанга последовал за ними. Осталась сидеть лишь сестра, сказавшая, что брат в этом отношении не имеет власти над ней. Я мысленно приготовился к сцене ревности и упрекам оскорбленного мужа, но когда Мамбанга вскоре возвратился, то сказал лишь, что рассердился на своих жен из-за того, что трижды посылал за едой и все же ничего не получил. Хотел ли он скрыть этим свою ревность или, быть может, страх перед моим возрастающим влиянием, я этого не знаю. Во всяком случае, мужчинам строго воспрещается говорить с женами их повелителя. Даже мне однажды сделал вождь полушутя упрек, когда я рискнул беседовать с его женами во время одного праздничного собрания. Я ему рассказал тогда о наших нравах и обычаях, как мы во время танца кружим чужих жен, идем рука об руку с ними и т. д. Все это я, к удовольствию людей, демонстрировал возможно пластичнее, и для этого строгий повелитель вынужден был предоставить в качестве объекта опыта свою руку.
Чтобы двинуть дело вперед, я предложил Мамбанге созвать большое собрание его подданных и союзников — абармбо. Поэтому 18 сентября ранним утром загремели сигнальные рога и барабаны и вскоре начали собираться отряды. Но полдень наступил прежде, чем подошли последние группы далеко живших абиссанга и абармбо. Владыка оставался невидим до полудня, потому что он приказал снова причесать и раскрасить себя. В обычные дни это иногда происходило в моем присутствии, причем он вытягивался на скамье, и много женщин с палочками из слоновой кости длиной с полфута, сменяясь, обрабатывали его курчавую голову.
За это время пришельцы собрали маленькие ветви и кустарник и соорудили себе лиственные заслоны от солнца, потому что такие навесы, защищавшие от солнца, как в засеке Мамбанги, здесь отсутствовали. Когда все собрались, из этих кустарниковых заслонов образовался широкий круг, и площадь, оживленная тысячами воинов, представляла собой пеструю, красочную картину. День прошел так, как я это уже описывал в сходных случаях, только здесь было больше длинных речей, чем праздничных шествий и военных игр. Бобели, отважный вождь абармбо и соперник Буру, тоже присутствовал. Это был длинный, худощавый человек со старым, морщинистым лицом и светлой кожей.
По желанию Мамбанги я получил первое слово. Для этого я вышел из беседки на открытое место и начал говорить. Произносимые мной фразы одну за другой тут же громко и ясно переводил Дембе-Дембе. Я описал, как всегда в таких собраниях, мое настоятельное стремление к миру и выгоды дружественного отношения к правительству. Затем я их призвал прямо, бесстрашно и миролюбиво прийти на станцию Гауаша, причем заверил, что прошлое никому не будет вменено в вину.
Уже к концу моей речи рядом со мной стал Мамбанга и затем начал говорить. Он нудно размазывал повесть о временах Мунзы и о том, как Мунза, подобно своим братьям и сородичам, пал в войне против донколанцев (донколанцы — излюбленное название для всех нубо-арабов) и «бахара» и как многие были убиты. При этом он без устали высказывал свой гнев и глубокую ненависть к вторгнувшимся. Одновременно он утверждал, что теперь тоже не хочет больше войны, но к Гауашу примкнул Буру и стал его рабом. Единственной положительной мыслью, которую он высказал, было требование, чтобы станция была перенесена в его область. Но все остальное выступление, очень длинное и пространное, состояло из пустых слов и фраз, предназначенных для того, чтобы заполнить время. Если же его речь, несмотря на это, приковала мое внимание, то в силу чрезвычайно комичного обстоятельства. Дело в том, что, когда он начал говорить, по площади запрыгал с ловкостью обезьяны какой-то «полицейский», приказавший хранить тишину, хотя и мышь не шевелилась, и стал время от времени, как попугай, повторять последние слова более длинных фраз речи, либо подкреплять возгласами высказывания сиятельного Демосфена. Одновременно вокруг повелителя непрерывно возились другие верноподданные и адъютанты. В более длинные паузы речи вступали, грохоча, сигнальные горны из слоновых клыков, удлиненных насадкой до 2,5 м, а также пронзительные скрежещущие звуки больших железных колоколов.
Затем говорили и другие вожди, в особенности Бобели, энергично отрицавший свою вину в войне и тоже утверждавший, что не хочет дальнейшей войны. За речами последовали военные игры, в которых принял участие сам Мамбанга, собственноручно бросив, под шумные одобрения своих подданных, несколько копий в воображаемого врага. Последующая инсценировка боя с ружьями была еще более эффектна и комична. Дело в том, что воины бессмысленно перекидывали ружья в руках и делали вид, что стреляют то правой, то левой рукой. И когда несколько ружей действительно выстрелило, то пара дюжин людей, стоявших поблизости, от страха попадали на землю, по-видимому, невольно вспомнив пули, с которыми они недавно познакомились на станции. Я невольно расхохотался, и Мамбанга немало разгневался на трусость своих людей. Так до вечера сменялись военные игры, танцы и речи. Затем последовало заключительное собрание вождей в лесной тьме близ хижины Мамбанги — на посвященном оракулу мапинге месте. Я тоже был привлечен к этому особому совещанию, но моя надежда, что теперь будет принято определенное решение, не оправдалась. Единствейное, на чем все сошлись, было не вести никакой новой войны и больше не нападать на станцию. Если бы они только выполнили это обещание, то и это было бы выигрышем, так как у Гауаша не хватало амуниции. Но я все же пытался уговорить людей пойти на станцию, в особенности сварливого Бобели.
В это время вернулся мой гонец от Гауаш-эфенди с известием, что тот хочет, вместо Омара, заключить кровную дружбу и для этой цели, как и я, выйдет на полдороги навстречу. Но негритянский князь не смог преодолеть своего недоверия, и из этого ничего не вышло. Я сердито добивался определенного ответа, так как хотел уехать. Мне уже надоело из-за него лишаться самых необходимых удобств и употреблять тамошнюю пищу, которую к тому же часто должен был выклянчивать. Мамбанга был смущен и пытался задержать меня, снова обещая, что затем вместе со мной пойдет на станцию. Но я хотел чего-то более определенного. Он должен был мне кусочками дерева показать, сколько дней мне придется еще ожидать его, и, когда он не мог решиться, я прервал переговоры и ушел. Тогда он спохватился и послал мне позже два кусочка дерева, но я сохранил уверенность, что по истечении двух дней он опять окажется вероломным.