Пути-дороги
Шрифт:
рвалась песня к желтому небу...
Мы идем к победам, Страх для нас неведом!..Река ревела, билась меж сотен солдатских ног, заливала лица бойцов сердитыми брызгами, многих сваливала, готовая унести куда-то. Но таких быстро подхватывали под руки их товарищи, и волны реки в бессильной ярости отступали. В музыку водоворотов вплетались, как гимн мужеству, слова неумолкавшей песни:
Страх для нас неводом!..Какой-то солдат попал в колдобину, нырнул с головой, потом вновь появился на
– Держи, держи ее, Федченко!..
Но маленький солдатик, ученик Фетисова, без сожаления махнул рукой.
– Хай плыве. Мабуть, в Черном мори жинка моя, Глаша, поймав...
– Он говорил это без улыбки. Худенькое конопатое лицо солдата было серьезно-сосредоточенным.
"Глаша!"
Это слово больно резануло сердце старого сибиряка. Кузьмич так прикусил ус, что несколько рыжих, прокуренных волосинок, откушенных им, упало в воду. Ездовой размахнулся, с силой огрел лошадей наискосок сразу обеих длинным, сплетенным в форме змеи кнутом. Одноухая дрогнула всем своим холеным крупом, испуганно фыркнула и махнула в воду, увлекая за собой и вторую кобылицу. Повозка подпрыгивала на подводных камнях, ее заносило течением. Но сильные, разгоряченные лошади влекли бричку за собой. Рассвирепевший Кузьмич, привстав, не переставая сек их. Сидевшие на повозке Пинчук, Камушкин и Пилюгин, не понимая причины этой внезапной ярости безобиднейшего старика, с изумлением следили за ним. На блестевших спинах лошадей вспыхивали молнии от беспорядочных и злых ударов кнута.
– Ты сказывся чи що?
– не выдержал Пинчук, когда лошади уже вынесли повозку на противоположный песчаный и отлогий берег.
– Ось я возьму кнут да тебя потягаю им, старого биса!
– пригрозил он тяжело дышавшему Кузьмичу.
На левом берегу оставался из разведчиков один Михаил Лачуга. Он ждал, пока его битюг напьется.
– Швыдче!..
– поторопил его старшина.
Труднее было переправить артиллерию. Первой вышла к реке батарея капитана Гунько. Петр, увидев на берегу полковника Павлова, подбежал к нему:
– Товарищ полковник, пeрвая батарея прибыла к месту переправы!
Павлов не понял будто, для чего ему докладывают об этом. Он сердито посмотрел на Гунько.
– Там... там давно надо быть!..
– полковник махнул в сторону противоположного берега. Серые быстрые глаза его вдруг потеплели.
– Ладно, начинайте переправу!..
Старый офицер Павлов до такой степени был влюблен в свою артиллерию, что, казалось, другие рода войск для него ничего не значили.
– Артиллерия все решает!
– часто повторял он.
Артиллерийские офицеры любили своего начальника, хотя имели немалое основание быть в обиде на него: Павлов не баловал их чинами.
– Четвертый год в армии - и капитана тебе подавай!.. Нет, послужи еще, братец, послужи!..
– говорил он какому-нибудь командиру батареи, дерзнувшему намекнуть о повышении в звании.
Звание советского офицера для полковника Павлова было святыней, он очень строго относился к повышению в звании своих офицеров, кандидатов для этого отбирал придирчиво, не спеша. Поэтому присвоение очередного звания какому-нибудь уж особенно отличившемуся офицеру было событием не только в жизни этого офицера, но и всех артиллеристов части. Артиллеристы пользовались особой привилегией командования: туда отбирали самый крепкий личный состав. Павлов был суров со своими подчиненными, но вряд ли офицеры согласились бы по своей воле сменить его на другого начальника. Строгость Павлова, конечно, была хорошо известна и Гунько. Поэтому он с некоторым душевным трепетом готовился сейчас к переправе. Волнение капитана, должно быть,
– Начнем, товарищ капитан!
– крикнул Печкин по возможности бодро и весело.
– Давай заводи!
– приказал он шоферам.
Тяжелый грузовик сердито фыркнул, выбросил клубы едкого, вонючего дыма и осторожно пополз к воде.
– Газуй сильней, а то застрянешь!
– звонким девичьим голосом крикнул командир расчета, маленький Громовой, стоявший на подножке.
– Газуй, Федя!..
Федя нажал, что называется, на всю железку. Тягач взревел и на полной скорости помчался вперед, гоня перед собой зеленый водяной вал. Но вот стальное сердце машины "зашлось" от быстрого бега, заработало с перебоями, мотор зачихал, захлебнулся и смолк. Это случилось как раз на середине реки. Расчет мгновенно спрыгнул в воду; над рекой понеслось такое знакомое русскому трудовому люду, подбадривающее, объединяющее несколько сил в одно общее усилие:
– Раз, два - взяли!.. Еще... взяли!..
– Давай, давай, солдаты, поднажми!.. Ну, орлы!..
– кричал с берега полковник Павлов, подрагивая правым плечом больше обычного.
– Давай!..
Это "давай!", поминутно выкрикиваемое в разных местах, в различных тонах и с разной силой, подхлестывало солдат как кнутом. Они кричали, распаляя друг друга, раззадоривая и подогревая. Те, что стояли на берегу и не желали лезть в воду, вдруг бежали в реку и присоединяли свою силу к усилиям многих и тоже кричали, как позволяла только глотка: "Давай!"
Румыны, преодолевая страх, выходили из своих бункеров и издали с неудержимым любопытством наблюдали за необычайными действиями этих непонятных и удивительных людей. Одни говорили: "Что же это?.. Что же будет теперь?.. Куда они идут?.. Как жить будем?.." Другие - тихо, с испугом, оглядываясь, не осуждают ли, - невольно шептали: "Витежь!"[32]
От реки катился и плескался неумолчный гул. Смех, незлобивая брань, крики "давай, давай!", стук колес - все это сливалось в какую-то- стройную, торжествующую музыку, наполнявшую сердца странно-беспокойным и вместе с тем добрым чувством к этим барахтавшимся в воде бронзовотелым людям.
Первые машины были вытащены на руках. Но почти на том же самом месте застряла третья, со снарядами в кузове. Она быстро погружалась, засасываемая песчаным дном. Снарядам грозила опасность. Солдаты облепили машину со всех сторон.
– Взяли!.. И-и-и-ще - взяли!.. Раз, два - взяли!.. Бойцы пьянели от собственных криков и усилий. На помощь артиллеристам спешили пехотинцы.
– Давай! Давай!
– кричали всюду, взвинчивая, возбуждая и взбудораживая себя.
Никита Пилюгин долго не хотел лезть в воду. Он стоял на берегу в нерешительности: под его гимнастеркой был черный смокинг, и Никите не хотелось портить заграничное приобретение. Костюм этот он считал своей собственностью, купленной в стране, где эта самая частная собственность была почти в своем первобытном и первородном виде. Расстегнув ворот гимнастерки и сунув туда руку, Никита с нежностью гладил атласные, иссиня-черные лацканы смокинга. Но крики, подхлестывающий рев, доносившийся от реки, подмывали и Никиту. Он чувствовал, как неудержимая дрожь бежала по всему его телу и ноги готовы были, не спрашиваясь хозяина, понести Пилюгина прямо в этот водоворот борьбы огромного коллектива со стихией. Еще через минуту Никита без всякого сожаления забросил свою покупку в воду. Быстрое течение подхватило ее и понесло. Роскошный смокинг мокрым грачом поплыл по воде, покачиваясь и все уменьшаясь в размере. Снять сапоги и брюки у Никиты не хватило терпения. Прыгая в воде и гогоча от освежающего холода, он достиг застрявшей машины. Найдя свободное место у борта кузова, уперся своим огромным плечом и, выкатывая глаза, гаркнул что есть моченьки: