Пути в незнаемое. Сборник двадцатый

Иванов Вячеслав Всеволодович

И очевидности переставали верить. Значительное число испытуемых называло более длинной ту же полоску, что и остальные. Существенно и зримо колебались и волновались все. Были и те, что отвечали верно. Только чего им это стоило, видно было невооруженным глазом. Очень сильное, чрезвычайное порой нервное возбуждение охватывало их со всеми его наружными проявлениями.

А во втором эксперименте (его провел исследователь Милгрэм) участвовало четверо испытуемых. Один из них — ученик — запоминал и воспроизводил читавшиеся ему сдвоенные слова. Трое остальных — учителя. В случае неправильного ответа ученик получал удар электрическим током. Начиная от слабого (напряжением в пятнадцать вольт) до очень болезненного (напряжение — четыреста пятьдесят вольт). Шкалу интенсивности удара меняет один из учителей, он же и нажимает кнопку. Силу наказания определяют все трое, но свои суждения первыми произносят двое других, а за нажимающим кнопку — только последнее

слово и исполнение. При ударах током от источника до 75 вольт ученик не высказывает видимого неудовольствия, выше этого — ворчит и хмурится. Со 159-ти — жалуется на боль, выше — кричит и корчится, требует прервать эксперимент. Можно за него не беспокоиться: это актер, такое же подставное лицо, как двое других учителей, проявляющих настойчивость и неумолимость. С каждым неправильным ответом они требуют все более и более ужесточить наказание. Цель эксперимента — выяснить податливость третьего (того, кто нажимает кнопку), сопоставить, столкнув, его стремление не противоречить групповому единству и его чувства при виде стонущего от боли человека.

Восемьдесят человек таких испытуемых прошли лабораторию Милгрэма. Двадцать семь из них под давлением группы согласились наносить удары выше ста пятидесяти вольт. Интересно, что в параллельно идущих контрольных опытах (когда вопрос о мере наказания каждый испытуемый решал самостоятельно) до такого уровня дошли только двое. Яркая, не правда ли, иллюстрация давления потребности быть со всеми и как все?

А теперь — о мотиве прямо противоположном.

Павлов, почитавший в исследователе главным «наблюдательность, наблюдательность и наблюдательность», не мог пройти мимо странного поведения одной своей подопытной собаки. Приветливая, ласковая и послушная, она превращалась в исчадие ада, как только на нее надевали лямки и устанавливали в станок для опыта (не болезненного, не страшного ей любого опыта). Она металась, безостановочно выла и лаяла, остервенело грызла ремни. В это время враждебная всем, она тут же теряла всякую агрессивность и злобность, спрыгнув со станка на землю. Павлов предположил у живых существ наличие рефлекса свободы, преувеличенно развитого у наблюдавшейся собаки, и написал об этом специальную статью. Многократно оспоренная впоследствии, столь же часто поддержанная, его гипотеза, говорят психологи, во многом правдоподобна. Ибо если и отсутствует в человеке специальная обособленная потребность в свободе, то острое и яркое проявление какой-то из сокровенных его необходимостей выглядит вовне именно так. Человеку свойственно глубочайшее стремление поступать по собственной воле, думать и решать самостоятельно, а главное — непременно ощущать наличие этой свободы. Если в чем-то и передавая, вручая кому-либо право решать вместо себя, то и это делая добровольно, по собственной склонности и признанию, по собственному нежеланию нести бремя выбора и ответственности. Навязанность и принуждение, давление и зависимость человек воспринимает как ущемление, как гнетущее неудобство и соответственно своим возможностям реагирует на них.

Существенно и важно, что потребность в свободе непрерывно и неминуемо входит в противоречие с потребностью в человеческой общности, объединенности, причастности. Схватка двух этих могучих мотивов — удел душевной жизни любого. Исходы ее разнятся у разных людей в зависимости от личности, общества, самой атмосферы времени и конкретной ситуации.

Двигаясь дальше по обобщенному перечню мотивов и устремлений, подчеркнем еще раз (это скоро понадобится нам) противоречивость тех глубочайших пружин, о которых мы упоминали.

Человеку свойственна потребность отдавать — не менее острая, чем брать, — но отдавать со смыслом и знать, во имя чего. Человеку жизненно необходимо принадлежать — не менее, чем быть свободным, — но принадлежать по собственной склонности и воле. Человеку жгуче необходимо одобряющее спокойствие совести — вопреки всем жизненным ситуациям, в которые он попадает.

Здесь никак (употребив слово «совесть») нельзя не упомянуть о явной (и тем не менее остро дискуссионной) альтруистической потребности человека — о мотиве, тоже противоречащем многим другим. Не имея ни права, ни желания ввязываться в профессиональные споры, напомню лишь о некоем явно существующем душевном механизме, побуждающем людей помогать друг другу даже в ситуациях, чреватых гибелью спасителя. И бессмысленно приводить примеры, ибо нет им числа в истории человечества. Знаменательна для этой темы классическая фраза мудрого циника: «Бойтесь первых побуждений души, они всегда благородные».

Обратимся к прямым экспериментам на крысах (классически безжалостных животных).

Опыт этот производился в лаборатории физиолога Симонова, сравнивались в нем (сопоставлялись) исконный страх крыс перед открытым пространством и… их способность к состраданию (сочувствию, сопереживанию, жалости, — какое слово ни отыщи, все равно оно будет понятием из словаря человеческих переживаний). Крысы запускались в помещение, размер которого явно

пугал их, и они немедленно бежали в специально сделанный для них небольшой домик. Только пол в этом домике был педалью, нажав которую, крыса замыкала электрическую цепь, и сильные удары током сыпались на другую крысу, находящуюся за тонкой и прозрачной перегородкой. Крики боли были слышны, корчи от боли — видны крысе, забежавшей в домик. Связь между забеганием в домик и немедленным началом страданий за перегородкой крысы улавливали очень быстро. И что же? Треть из них (а всего их было много — больше сотни) сразу перестала ходить в домик — вопреки своему природному страху перед открытым пространством. Треть (немного даже больше) перестала пользоваться домиком после того, как сами попробовали мучения под током. Треть продолжала забиваться туда, хотя тоже познакомилась с ударами тока.

Самая удивительная здесь, конечно, первая группа. Интересно (и очень важно) заметить, что при подробном изучении именно у этих крыс оказалась высокая исследовательская активность, низкий уровень агрессивности и низкий показатель страха.

Симонов пишет: «Эта способность, по-видимому, представляет самостоятельную линию эволюции, «вертикаль», пронизывающую все этажи животного мира». Доходящую, естественно, до человека, добавим мы, и становящуюся в нем еще одним властным мотивом поведения. Гармоничным или противоречащим другим душевным пружинам.

А теперь о несколько ином.

Наш пещерный предок, тратя все усилия и время на жестокую борьбу за жизнь, оставил, однако, образцы прекрасного искусства. Наскальная и пещерная живопись, дошедшая до нас, — лишь ничтожная часть того, что рисовали и, возможно, лепили эти люди. А какие песни они пели — нам уже никогда не узнать. А пели наверняка. И о музыке — только догадываться по сохранившимся инструментам. До сих пор спорят ученые о назначении первобытного искусства, отчего-то уверенные, что, поскольку времена были тяжкие, от искусства непременно должна была являться практическая польза. Или хотя бы вера в нее.

Однако, оставив специалистам этот уже неразрешимый и оттого вдвойне увлекательный спор, согласимся, что не было с той поры ни одного кратчайшего момента в истории, когда человек — в любом уголке планеты — обходился вовсе без искусства. И расцветало-то искусство неисчислимых видов лишь оттого, что всегда у него находился зритель, слушатель, соучастник и сопереживатель. От младенчества до старости, меняя обличия, сопровождают человека цвета и звуки, линии и формы. Сама природа — великий мастер гармонии, и ее высшее творение получило в дар способность и потребность эту гармонию с наслаждением воспринимать. И, похоже, настаивают исследователи человеческой личности, что тоска, апатия и общая угнетенность, многократно описанные самыми разными заключенными разных эпох, развиваются не только из-за лишения свободы и общения с людьми, но и вследствие однообразной серости казематов. С ними спорят. Но целебное воздействие на человеческую психику яркой цветовой гаммы — даже просто окраски стен — столь убедительно показал в своих опытах еще Бехтерев, что сегодня это просто стало одной из лечебных методик и успешно применяется во всем мире.

Эстетическая потребность хотя существует в нашей психике явно и неоспоримо, часто подвергается уважительным по форме и убийственным по сути попыткам растворить ее в общей потребности познания. Доводы приводятся солидные и красивые: например, что искусство — это просто такой отличный от научного способ постижения мира, отчего вполне справедливо приписать эстетические устремления где-нибудь по ведомству любопытства и любознания. А на самом деле в этой логике скрыто содержится давно опровергнутый тезис о том, что хорошо сшитые сапоги выше Шекспира. Нет, скорее всего она существует сама по себе, эта счастливая чисто человеческая потребность, вовсе не обслуживая какую-нибудь вышестоящую. Иногда она вдруг ослабевает, будто вянет, и тогда большие группы людей становятся лишь потребителями искусства, соответственно и относясь к нему. Но в каждом личном случае утрата резко сказывается на самых разных других качествах обделенной личности. И, будто реагируя на противоестественную недостачу, с острой жаждой тянется к эстетическим переживаниям следующее поколение. Потребность в прекрасном — прекрасная потребность и, кажется, неистребимая в человеке.

Интересно здесь хрестоматийное ныне признание великого Дарвина, с отчужденной объективностью исследователя описавшего наблюдения над самим собой:

«До тридцати лет и даже позднее я очень любил поэзию… Но вот уже много лет, как я не могу вынести ни одной стихотворной строки… Я почти потерял вкус к живописи и музыке. Вместо того чтобы доставлять мне удовольствие, музыка обычно заставляет меня еще напряженнее думать о том, над чем я в данный момент работаю. Прежнюю любовь я сохранил только к природе, но и она уже не приводит меня в такой чрезмерный восторг, как в былые годы… Утрата этих вкусов равносильна утрате счастья и, может быть, вредно отражается на умственных способностях, а еще вероятнее — на нравственных качествах».