Пять дней
Шрифт:
У меня тряслись руки. Я полезла в сумочку, достала телефон. Голос рассудка приказывал: не смей ему звонить. Он же сказал тебе, что между вами все кончено. Зачем причинять себе еще большие муки, если знаешь, что надежды нет?
Но другой голос, голос тоже, казалось бы, разумной части моего существа, настаивал на том, чтобы я позвонила Ричарду.
Я набрала его номер и снова опустилась на кровать, свободной рукой хватаясь за железные перекладины изголовья, чтобы обрести устойчивость, окончательно не расклеиться.
Телефон звонил
Щелк. Он снял трубку.
— Любовь моя… — начала я.
Я слышала в трубке шум дорожного движения. И больше ничего.
— Любимый, любовь моя! Ричард! Ты меня слышишь?
Наконец:
— Да, слышу.
Голос плоский, безжизненный. В телефоне раздавалось слабое эхо. И поскольку до меня также доносились звуки автотранспорта, я поняла, что он включил громкую связь.
— Я люблю тебя, — сказала я. — Я безумно тебя люблю и понимаю, что это судьбоносный шаг, что положить конец браку, пусть даже очень несчастливому, — это…
— Лора, не надо. Прошу тебя.
От его голоса меня мороз пробрал по коже. Он был невыразительный, пустой, с оттенком едва уловимой грусти.
— Если б ты повернул назад, встретился со мной где-нибудь. Я знаю, мы могли бы…
— Не могу, — перебил он меня.
— Но ты же знаешь, то, что связывает нас…
— Знаю. И все равно не могу…
— Но, любимый, после всего того, что мы говорили друг другу…
— Да, я помню каждое слово — и твое, и свое.
— Значит, ты лгал?
Я услышала нечто похожее на всхлип, который был тотчас же подавлен.
— Едва ли, — наконец ответил он.
— Тогда ты понимаешь, что это… мы…
— Мы, — повторил он — тихим, тусклым голосом.
— Мы. Для нас, как мы говорили, самое значимое местоимение…
Молчание.
— Ричард, прошу тебя…
Молчание.
— Неоспоримая реальность, — не унималась я. — Ты говорил про неоспоримую реальность.
— Знаю.
— Значит, ты также знаешь…
— Что я просто не могу…
— Но почему, почему, если ты знаешь, что такая любовь случается лишь раз, может, два раза в жизни…
— Я это знаю. Я все понимаю. Но…
Молчание.
— Ричард?
— Я должен был уехать.
— Ты меня любишь?
— Ты знаешь ответ.
— Тогда, пожалуйста, прошу тебя, поверни назад и приезжай сюда. Мы можем…
— Не можем. Я не могу. Больше мне нечего сказать.
Молчание. Я услышала еще один сдавленный всхлип. Потом:
— Прощай.
В трубке зазвучали гудки.
Я тотчас же нажала кнопку повторного вызова. Мне ответил чужой бесстрастный голос:
«Вызываемый вами абонент сейчас ответить не может. Попробуйте позвонить позднее».
Я попробовала позвонить через минуту, потом через пять, потом почти до шести часов звонила каждые пять минут. Солнце затмила невообразимая темнота. В течение того часа, что я пыталась дозвониться до него — и в ответ слышала тот бездушный голос (он специально выключил автоответчик,
Но ответ на этот вопрос был очевиден. Он не мог начать новую жизнь, потому что просто не мог.
Я не могу.
Вот она — простая, неприкрытая правда.
Я не могу.
Тот час изнуряющего отчаяния близился к концу. Я наконец-то перестала мерить шагами комнату и, заливаясь слезами, непрерывно убеждала себя, что, если б только он включил свой телефон, мы бы все решили (решили — словно эта проблема имела простое решение). А те три коротких слова звучали в моей голове, будто погребальная песнь.
Я не могу.
Мне так хотелось получить ответы, хотелось понять, как он мог отвергнуть меня, если всего несколько часов назад уверял, что я любовь всей его жизни. Но зачем искать ответы, когда и так все яснее ясного.
Я не могу.
Ничего не объяснил, не попросил понять его, даже не попытался заронить ни малейшей искры надежды — просто отгородился от меня стеной молчания.
Я не могу.
Дверь захлопнулась наглухо. Окончательно. Бесповоротно. И сколько бы я ни ломилась в нее, она уже не откроется.
Я не могу.
Голова шла кругом. Должно быть, нечто подобное чувствовал Эрик, когда на него наехал грузовик и он слетел с велосипеда. Шок, вызванный тем, что ты больше не властен над собой, над своей судьбой, что все, что тебе казалось надежным, реальным, незыблемым, у тебя отобрали. И как результат, теперь тебя ждет столкновение с самой жесткой поверхностью, к которой ты несешься на всех парах. Эрик, любовь моя. В минуты отчаяния я задавалась вопросом, успел ли он понять, что умрет, в те несколько ужасных секунд между наездом грузовика и ударом о землю, от которого ему свернуло шею и снесло всю левую часть головы. Свободное падение — страшная вещь. Даже тот, кто умышленно прыгает из окна, не должен думать о чудовищном столкновении с землей. Пока не упадет.
Я отошла от окна: от собственных хаотичных мыслей о свободном падении меня бросало в дрожь.
Но я сама находилась в свободном падении. И приземление будет жестким, беспощадным: я вернусь к прежней жизни. Продолжу влачить жалкое существование в браке, лишенном дыхания жизни, любви.
Гибель надежды.
Жизнь, подобная смерти. Потому что надежда на счастье только что угасла в очередной раз.
Могла бы я поспешить к своей машине, помчаться в Бат, подбежать к его дому, колотить в его дверь, пока он не выйдет ко мне, броситься к нему в объятия, сказать ему, что мы должны исходить из собственных интересов, поступать так, как диктуют нам наши чувства, отогнать его рассерженную жену и убедить его уехать со мной в ночь?