Пять лет на острове Врангеля
Шрифт:
— Ничего особенного. Так как наибольшую агрессивность Петрик проявляет в то время, когда обычно зимовщики спят, то я буду ночевать у него. Днем больной находится в лучшем состоянии, на ночь же я перетащу в баню свой кукуль [48] и буду там ночевать. До тех пор, пока он не будет спать, я буду сидеть с ним, разговаривать, занимать его, а когда он ляжет спать, лягу и я.
Первоначально я не согласился на это, опасаясь за Званцева. Но потом решил попробовать. Званцев приступил к своим обязанностям сиделки и начал регулярно ночевать у больного. С этого момента мы все почувствовали значительное облегчение, потому что Петрик, ранее бывший без надзора, теперь находился под постоянным наблюдением и контролем здорового человека. Это избавило нас всех от многих неприятностей. Петрик реже приходил ночами к домам, меньше бродил по фактории. Званцеву однако все это причиняло бесчисленное множество хлопот.
48
Кукуль — спальный мешок.
Петрику вдруг приходила в голову сумасшедшая мысль итти чинить «суд и расправу». Он начинал одеваться, Званцев спрашивает:
— Куда ты, Петрик, собираешься?
— Да вот я иду к такому-то, — имя рек. — Я покажу ему! Зачем он на меня наставляет машину?
— Брось, Петрик. На улице темно, ветер дует, куда ты пойдешь? Везде закрыто, тебя не пустят, придешь обратно, замерзнешь. Брось, Петрик, давай сейчас пить чай, потом спать ляжем. Завтра утром вместе пойдем с тобой и как следует поговорим с ним.
Очень часто таким путем ему удавалось успокоить больного и удержать его от хождений по фактории. Проснувшись утром, Петрик уже обычно не собирался итти чинить «суд и расправу».
Но не всегда так мирно для Званцева кончались его попытки. Случалось, что, в ответ на уговоры, больной вскипал, возбуждался, и тогда вся злоба больного обращалась против Званцева. В таких случаях ему бывало очень трудно удерживать больного. Приходилось применять силу, но Петрик и сам физически был довольно крепким человеком…
Еще до того как Званцев взял на себя обязанности сиделки, по настоянию врача были сшиты две смирительные рубашки. Нам несколько раз приходилось применять смирительную рубашку. К ней мы прибегали только три раза, а в остальное время старались обойтись без этого средства, которое тяжело отражалось на психике больного.
Однажды ко мне пришел Званцев. Вид у него был довольно дикий, он был растрепан, рубаха на нем изорвана, шея в крови и выражение глаз почти полусумасшедшее. Я встревожился.
— Что с вами?
— Меня сейчас чуть-чуть не задушил Петрик, а я его чуть-чуть не убил.
И он рассказал мне следующее:
— Я сидел у себя в комнате, за столом, работал. Вошел Петрик. Я обернулся: «Что скажешь, Петрик?» «Да ничего, — говорит, — просто пришел к тебе». Он направился к кровати. А у меня, вы знаете, на стене над кроватью висит оружие — «Винчестер», «Кольт», ножи и прочее. Не желая, чтобы Петрик оказался поблизости от оружия, я встал из-за стола и сел на кровать. Не то этот маневр, понятый Петриком, возбудил его, не то он пришел с заведомой целью, но после этого он начал кричать, браниться, угрожать мне, упрекая меня в том, что я «в сговоре» с вами и хочу его уморить. Я ему отвечал, что все это ерунда. Ни начальник, ни я морить его не собираемся. Но мои резоны еще больше его раздражали. Совершенно неожиданно Петрик бросился на меня, опрокинул меня навзничь, схватил руками за горло и начал душить. Положение мое было настолько неудобно, что я не имел возможности сбросить больного и только старался оторвать его руки от своей шеи. В этой борьбе больной здорово меня исцарапал. Видя, что никакого выхода нет и что я не могу уже кричать, я последними усилиями дотянулся рукой до револьвера, висевшего на стене, взял его и выпалил. Выстрел, как видно, пришелся над самым ухом больного, потому что вслед за выстрелом Петрик отскочил. «Так ты значит убить меня хотел?» — закричал он. — Я убить тебя, Петрик, не хотел, но если ты будешь бросаться на меня так, как сегодня, я могу тебя убить. Если не будешь бросаться на людей, то вообще тебя никто не будет трогать, — ответил я ему. С возгласом — «Ладно, я тебе это припомню», — больной ушел, а я отправился к вам доложить о происшествии.
Много раз Петрик нападал на Званцева и в самой бане, и вне ее. Он обливал его кипящим маслом, плевал на него, бросался с топором.
Нужно было обладать чрезвычайно крепкими нервами, чтобы выдержать в условиях полярной зимовки такое длительное «единоборство» с больным. Я временами опасался, как бы не «запсиховал» и Званцев. Но этот крепкий, подвижной парень вышел из тяжелого испытания с честью.
Когда над горизонтом начинало подниматься солнце и всходить все выше и выше, состояние Петрика значительно улучшалось. Ко времени полного полярного дня Петрик становился совсем смирным. Сам готовил, стирал белье, вел довольно нормальный образ жизни, общался со всеми, много гулял, работал и даже в отношении меня и Власовой, как правило, не проявлял агрессивности. Впрочем, иногда и летом он причинял нам много хлопот. В июле 1932 года мы ждали прихода судна и все были заняты работой по хозяйству. Врача на фактории давно не было, — он ездил по побережью. Званцев, как и все, был занят работой со своим метеорологическим хозяйством. Надзора за больным не было. Последний тоже ждал прихода судна и чувствовал себя неплохо, только иногда немного «чудил», но мы к его чудачествам уже привыкли и не обращали на них внимания. Но наконец мы заметили длительное отсутствие Петрика. В бане исчезли некоторые мелочи, которыми он обычно пользовался, исчезла также и его шуба. Я послал эскимоса Паля известить врача об исчезновении больного, а сам отправился на его поиски. Кроме меня пошли Званцев, Старцев и эскимос Етуи. Много мы исходили километров, но и следа Петрика не нашли. Только к вечеру следующего дня он явился. Где он пропадал, выяснить не удалось. Только в сентябре, когда его уже не было на острове, мы, собирая плавник на косах лагуны «Озеро», нашли его шубу.
Ранней весной, в первой половине марта 1932 года, у Петрика возникла новая, весьма упорная «идея»: сжигать все, что было приобретено им на острове. Он начал отправлять в печь все свои вещи: белье, верхнюю одежду. Только то, что он привез с материка, не было предано сожжению.
Когда уже нечего было больше жечь, — стул и другие мелкие вещи он давным давно сжег, не на чем уже было сидеть, — его устремления направились на… постройки. Он неоднократно говорил, что «нужно запалить радиостанцию, а то она все тарахтит да тарахтит, лучше уж ее спалить».
Однажды я сидел у стола и работал. Совершенно неожиданно с треском разлетелось окно. Я испуганно отскочил от стола и, взглянув в окно, увидел побитые стекла. За окном никого не было. Выскочив из дома, я увидел невдалеке Петрика, шагавшего по направлению к бане. Он чему-то смеялся и крутил головой.
Придя на рацию, он обратился к младшему радисту Боганову:
— Ну, что с вами делать? — Петрик для чего-то держал в руках веревочку. — Запалить вас или побить окна? Начальнику я уже побил, а вам что сделать?
Боганов его успокаивал:
— Ничего, Петрик, делать не надо. Ни палить, ни окна бить. А у начальника ты побил окна напрасно.
Врач прислал мне записку, в которой сообщил, что у больного фиксируется внимание на необходимости сжечь здания. Возможен поджог, надо принять противопожарные меры. Меры, какие можно было принять, мы приняли, но из-за этого я не смог весной 1932 года принять участие в научной поездке по острову для описи рек и сбора геологических образцов.
Пришлось на эту работу отправить Власову, которая, пробыв в дороге много дней, выполнила большую часть намеченного плана, в условиях, в которых не всякий мужчина справился бы.
В 1932 году, когда к нам прилетели самолеты и летчики узнали, что умалишенный жив, они были крайне поражены. На материке упорно циркулировали слухи о том, что мы застрелили больного.
У товарищей возникала мысль о том, стоит ли возиться с больным, может быть действительно лучше покончить с ним?
Но я гнал ее прочь, хотя интересы всего коллектива были дороже, чем больной Петрик. Как ни опасен был для нас Петрик, я ни в коем случае не мог пойти на физическое уничтожение больного человека. Памятуя о печальном опыте канадской колонизации острова в 1921—23 годах, закончившейся почти поголовной гибелью всех зимовщиков, я считал необходимым сохранить больного во что бы то ни стало. Мы, советские люди, не собирались утверждать печальной славы острова Врангеля, славы, установленной иностранной колонизацией, как могилы для европейцев. Мы должны были доказать, что советские люди могут выйти с победой из любых трудностей.