Пять лет на острове Врангеля

Минеев Ареф Иванович

— Вот что, приятель, брось-ка ты это дело, а то я тебе все твое передаточное хозяйство изломаю и выкину. Не выходит — надо бросить. Слушаем мы Хабаровск, ну и хорошо. Понятно, было бы значительно лучше, если бы мы могли и передавать, а не только принимать, но ведь нет же у нас необходимых материалов. Из ничего передатчика не построишь.

На первых порах мы повздорили. Мне казалось, что еще немного усилий, и дело будет сделано, но под нажимом Власовой я пересмотрел все «имущество» заново, обдумал все возможности и пришел к заключению, что требование правильное, и с тех пор я больше не занимался работой и опытами по установлению двухсторонней связи с материком.

В слушании Хабаровска мы наловчились, и осечек у нас не случалось. Только Хабаровская станция часто не работала. Иногда на самом интересном месте вдруг без предупреждения станция «пропадала», и мы уже ничего не слышали. Только на другой день или через несколько дней, когда станция начинала работать, сообщали, что «по техническим причинам» работу пришлось прервать.

Трансляция наша работала регулярно. Когда к нам приезжали эскимосы, мы угощали их музыкой и человеческой речью с материка. Эскимосы внимательно слушали не только музыку, но и речь, хотя понимали очень мало. В таких случаях Павлов или его жена Анна переводили и разъясняли эскимосам. Однажды Хабаровская станция устроила передачу на языках народностей Севера. Эскимосов в это время не было, но станция анонсировала, что в такой-то день будет передача на чукотском языке. Мы оповестили близко живших промышленников, и они все с большой охотой собрались к тому времени на фактории. Но, на наше несчастье, в этот день, как мы внимательно ни слушали, чукотской передачи не было. Разочарование эскимосов было крайне велико, да и наше также: наобещали, а обещанное не выполнили.

Несколько раз я пытался разъяснить туземцам, как получается, что говорят и играют в Хабаровске, а мы на острове Врангеля слышим. Они внимательно слушали и мой рассказ, и перевод Павлова, но не понимали явления. Они верили нам, что люди говорят и играют в Хабаровске, но относили это к миру сверхъестественному, полагая, что на это способны только русские.

Несмотря на то, что у нас в эту зиму не было двухсторонней связи и мы не могли получить телеграмм и послать от себя, как в первые три года, все же информировались мы о жизни нашей социалистической родины и капиталистического мира регулярнее и полнее, чем раньше. Теперь мы каждый день слушали и хронику событий, и разные доклады. Однажды нам посчастливилось: была хорошая слышимость, и Хабаровск передавал текст речи тов. Сталина на январском (1933 г.) пленуме ЦК ВКП(б) об итогах первой пятилетки. Слышанное произвело на нас грандиозное впечатление. Только после этого доклада нам стало ясно, как невыразимо много было сделано на родине в наше отсутствие. Нас окрыляла гордость за партию, за всех соотечественников, трудовыми руками которых, под гениальным водительством великого Сталина, сделано было все то, о чем он так просто и убедительно говорил с трибуны пленума. Было немного досадно, что мы просидели все эти годы вдали от жизни. Во всех этих завоеваниях мы, как нам казалось, принимали крайне пассивное участие зрителей, да и зрители-то мы были липовые.

Мы, понятно, знали, что выполняем дело, хоть и малое, почти микроскопическое, но являющееся составной частью общего дела. Тем не менее часто возникала обида, что сидим здесь, а не там, в самой гуще великой стройки.

Помимо отсутствия двухсторонней связи, у нас в эту зиму не было врача. Врач отсутствовал, а болезни присутствовали. Люди понемногу болели и требовали помощи. Медпомощь мы взвалили на свои плечи, так как кроме нас, меня и Власовой, заняться ею было некому.

До сих пор мы никогда врачебной практикой не занимались, если не считать завязывания тряпицей порезов на пальцах. Теперь же нам пришлось иметь дело с различными заболеваниями, в большинстве случаев нам неизвестными.

Самое первое время за врача ходила больше Власова; я, как видно по причине неврастении, долго не мог привыкнуть к ранам. Не зная этого, я брался перевязывать раны, но, как только я приступал к перевязке, у меня начинала кружиться голова, возникала тошнота, лоб покрывался испариной, во рту пересыхало, в глазах темнело, шли разноцветные круги. В таких случаях я обращался к Власовой, и перевязки делала она. Охотясь на моржей и разделывая их, я видел очень много крови. Руки, как правило, бывали по локоть в крови, ноги тоже по самые колени смачивались кровью. Это не мешало мне работать, я мог видеть раны у людей и делать перевязки во время промысла, но дома я не мог делать их даже на собственной руке и звал Власову. Только позже, когда Власова не могла заниматься этими делами, я приучил себя не бояться ран, делал любую перевязку, мог смотреть на раны, и это уже не вызывало во мне прежних ощущений.

Только занявшись медицинской практикой, мы в полной мере оценили все значение разносторонней, всеобъемлющей библиотеки для зимовки. В нашей библиотеке была литература по самым различным отраслям медицины — от элементарных справочников до солидных руководств включительно. Ухо, горло, нос, глаз, урология, гинекология, акушерство, дерматология, ряд руководств по болезням сосудистой системы, по нарушениям обмена; множество вспомогательной литературы по анализам мочи, крови, фармакологические руководства. Наибольшей нашей любовью пользовалось руководство для студентов и врачей академика Чистовича, — «Частная патология и терапия внутренних болезней». Краткость, ясность и простота изложения, как нам казалось, безусловная научность и большая широта взгляда привлекали к себе. Немаловажным было еще и то, что на страницах двух сравнительно небольших томов были показаны почти все людские страдания, с которыми нам приходилось сталкиваться.

Чтобы с успехом и без большого труда пользоваться специальной литературой, необходимо быть грамотным в этой области. У нас же и этого не было. Относясь добросовестно к каждому заболеванию, как бы мало и незначительно на первый взгляд оно ни было, мы принуждены были тратить много времени на чтение и поиски в руководствах описания симптомов и картины заболевания, наблюдаемого или выясненного путем анализа у пришедшего к нам пациента. Не сразу нащупаешь, где искать сведения по данному случаю, приходилось подолгу рыться в книгах и находить нужное. И мы, волей обстоятельств, стали и «врачами», — притом «врачами всех специальностей», и «аптекарями» и… пациентами. В связи с этим бывало много юмористических и грустных моментов.

Приходит как-то эскимос, жалуется:

— Начальник, немного болит.

— Где болит? — Зовешь Павлова и при его помощи выясняешь, в чем дело.

— Тут болит, тут болит и тут болит.

Наш пациент, оказывается, чувствует боль или неприятные ощущения сразу в нескольких местах. Кто его знает, чем он болен! Больной уходит, а ты садишься за литературу и ищешь, находишь и помогаешь. Иногда же попадаешь на «редкий» случай, не поддающийся разгадке. Долго роешься в разных источниках, прочтешь не одну сотню страниц, наконец, кажется, найдешь нужное, разберешься, изберешь средство для лечения и тогда зовешь больного.

— Ну как, Паля, дела — все болит?

— Нет.

— Что нет?

— Не болит.

— Как не болит? Совсем не болит?

— Да, не болит, уже хорошо.

— Значит, ты выздоровел?

— Да, хорошо.

Ну что ж, хорошо, так хорошо. Мы, обычно, в таких случаях не досадовали, что потратили много времени, и были довольны, что дело обошлось без нашего вмешательства.

В большинстве же случаев необходимо было принимать какие-то меры, прописывать показанное средство.

У нас была богатая и разнообразная аптека, но все медикаменты находились уже в хранении три года, а оставшиеся от Савенко хранились шесть лет. Зная, что долговременное хранение действует разлагающе на некоторые лекарственные средства, мы не знали, какое изменение в каждом из них происходит. Чтобы не случилось чего-либо непредвиденного с людьми, которых мы пользовали, нам приходилось подолгу рыться в фармакологических руководствах и выяснять, как действует на организм то или иное средство вообще до и после длительного его хранения.

Не все показанные средства были у нас в готовом виде, многое приходилось составлять из нескольких частей. Хорошо, если указывалось подробно, как делать и что употреблять, в большинстве же случаев указывалось лишь наименование средства. Снова начинались длительные поиски подробных указаний.

Мы, стремясь применять необходимые средства, никогда не становились на легкий путь избрания какой-либо помощи. Нам казалось, что такое поверхностное отношение к страданиям наших пациентов пахнет недостойной большевика недобросовестностью. Хорошо еще, если научное средство бывало само по себе безобидно, но значительно хуже, если оно было ядовито и требовало при применении сугубой осторожности. Давая это лекарство, мы чувствовали себя крайне скверно, опасаясь, как бы не произошло несчастного случая.