Пять поэм

Низами Гянджеви

Начало повествования

Вернувшись в Рум, Искендер забывает о пирах и веселье, он теперь стремится лишь овладеть мудростью. Он собирает и изучает греческие и иранские книги, велит перевести иранские книги на греческий язык.

На этой основе он составляет книгу — «Мироведение». В почете стали теперь в его царстве лишь мудрецы. Кроме занятий наукой, Искендер иного молится. Правит он справедливо, уничтожив в стране даже следы насилия. Его придворные делятся на шесть разрядов: воины, чародеи, ораторы, мудрецы, старцы-отшельники и пророки. В трудных случаях эти группы должны были помогать одна другой (как, например, ранее отшельник помог воинам взять крепость в Дербенте). Искендер всегда пытался решить любое дело золотом, потом, в случае неудачи, прибегал к военной силе и так далее, вплоть до помощи пророков. Глава кончается притчей, иллюстрирующей мысль о том, что тайны следует строго хранить.

О том, почему Искендера называют «двурогим»

Низами приводит несколько легендарных объяснений появления этого прозвища (ср. сноска 348). Среди них — известная античная легенда о царе Мидасе — Ослиные Уши, брадобрее и тростинке, выдавшей тайну. Кончается глава мыслью: нет такого тайного, которое не стало бы со временем явным.

Сказание об Искендере и мудром пастухе

Приходи, о певец, и зарею, как встарь, Так захме роговым ты по струнам ударь, Чтоб ручьи зажурчали, чтоб наши печали Стали сном и к мечтаниям душу умчали.

* * *

Так промолвил прекрасный сказитель былой, Не имеющий равных за древнею мглой: В румском поясе царь и в венце из Китая Был на троне. Сияла заря золотая, Но нахмурился царь, наложил он печать На улыбку свою, ей велев замолчать. Обладал он Луной [448] , с солнцем блещущим схожей, Но она в огневице сгорала на ложе. Уж мирских не ждала она сладостных чар. К безнадежности вел ее тягостный жар. И душа Искендера была уж готова Истомиться от этого бедствия злого. И велел он, исполненный тягостных дум, Чтоб явились все мудрые в царственный Рум. Может статься, что ими отыщется мера Исцелить и Луну, и тоску Искендера. И наперсники власти, заслышавши зов, Притекли под ее милосердия кров. Сотворили врачи нужных зелий немало, Все же тело Луны, изнывая, пылало. Рдело красное яблочко, мучась, горя. В мрачной горести хмурились брови царя. Был он сердцем привязан к пери луноликой, Потому и томился в тревоге великой. И, с престола сойдя, царь на кровлю взошел, Будто кровля являла спокойствия дол. Обошел он всю кровлю, и бросил он взоры На окрестные степи и дальние горы. И внизу, там, где степь расстилалась, тиха, Царь увидел овец, возле них — пастуха: В белой шапке, седой, величавый, с клюкою Он стоял, на клюку опираясь рукою. То он даль озирал из конца и в конец, То глядел на траву, то глядел на овец. Был спокойный пастух Искендеру приятен,— Так он мудро взирал, так плечист был и статен. И велел государь, чтобы тотчас же он Был на кровлю к престолу царя приведен. И помчалась охрана, чтоб сделать счастливым Пастуха,

осененного царским призывом. И когда к высям трона поднялся старик, Пурпур тронной ограды пред смертным возник. Он пред мощным стоял Искендеровым валом, Что о счастье ему говорил небывалом. Он склонился к земле: был учтив он, и встарь Не один перед ним восседал государь. Подозвал его царь тихим, ласковым зовом. Осчастливив его государевым словом, Так сказал Искендер: «Между гор и долин Много сказов живут. Расскажи хоть один. Я напастью измучен, и, может быть, разом Ты утешишь меня многомудрым рассказом». «О возвышенный, — вымолвил пастырь овец,— Да блестит над землею твой светлый венец! Да несет он твой отблеск подлунному миру! Дурноглазый твою да не тронет порфиру! Ты завесу, о царь, приоткрой хоть слегка. Почему твою душу сдавила тоска? Должно быть мне, о царь, сердце царское зрящим, Чтоб утешить рассказом тебя подходящим». Царь одобрил его. Ведь рассказчик найти Нужный корень хотел на словесном пути, А не тратить речей о небес благостыне Иль о битвах за веру, как житель пустыни. Царь таиться не стал. Все открыл он вполне. И когда был пастух извещен о Луне, До земли он вторично склонился, и снова Он молитвы вознес благодатное слово. И повел он рассказ: «В давних, юных годах Я Хосроям служил и, служа при царях, Озарявших весь мир ярким праздничным светом,— Тем, которым и я был всечасно одетым, Знал я в Мерве царевича. Был его лик Столь прекрасен, а стан словно стройный тростник. Был красе кипарисов он вечной угрозой, А ланиты его насмехались над розой. И одна из пленительниц спальни его, Та, что взору являла красы торжество, Пораженная сглазом, охвачена жаром, Заметалась в недуге настойчивом, яром. Жар бездымный сжигал. Ей уж было невмочь. Ни одно из лекарств не сумело помочь. А прекрасный царевич, — скажу я не лживо: Трепетал кипарис, будто горькая ива. Увидав, что душа его жаркой души Будто молвила смерти: «Ко мне поспеши!» — И, стремясь не испить чашу горького яда, На красотку не бросив померкшего взгляда, Безнадежности полный, решил он: в пути, Что из мира уводит, покой обрести. За изгибами гор, что казались бескрайны, Был пустыни простор, — обиталище тайны. В ней пещеры и бездны. По слову молвы, Там и барсы таились, и прятались львы, В этой шири травинку сыскали б едва ли, И Пустынею Смерти ее называли. Если видел на свете лишь тьму человек, В эту область беды он скрывался навек. Говорили: «Глаза не узрели доныне Никого, кто б вернулся из этой пустыни». И царевич, теряющий розу свою, Все хотел позабыть в этом страшном краю. Но, смятенный любимой смертельным недугом, Был царевич любим благодетельным другом. Ведал друг, что царевич, объятый тоской, Злую смерть обретет, а не сладкий покой. Он лицо обвязал. Схож с дорожным бродягой, На царевича меч свой занес он с отвагой. И не узнанный им, разъяренно крича, Он свалил его наземь ударом сплеча. С6ив прекрасного с ног, не смущаясь нимало, На царевича лик он метнул покрывало. И, схвативши юнца, что стал нем и незряч, На коне он в свой дом с ним направился вскачь. А домой прискакав, что же сделал он дале? Поместил он царевича в темном подвале. Он слугу ему дал, но, спокоен и строг, Приказал, чтоб слуга крепко тайну берег. И царевич злосчастный, утратив свободу, Только хлеб получал ежедневно и воду. И, бессильный, глаза устремивший во тьму, С пленным сердцем, от страсти попавший в тюрьму, Он дивился. Весь мир был угрюм и неведом. Как, лишь тронувшись в путь, он пришел к этим бедам?! А царевича друг препоясал свой стан В помощь другу, что страждал, тоской обуян. Соки трав благотворных раздельно и вместе Подносил для целенья он хворой невесте, Он избрал для прекрасной врача из врачей. Был в заботе о ней много дней и ночей. И от нужных лекарств лютой хворости злоба Погасала. У милой не стало озноба. Стала свежей она, как и прежде была. Захотела пройтись, засмеялась, пошла. И когда в светлый мир приоткрылась ей дверца, Стала роза искать утешителя сердца. Увидав, что она с прежним зноем в крови Ищет встречи с царевичем, ищет любви,— Друг плененного, в жажде вернуть все былое, В некий вечер возжег в своем доме алоэ. И, устроивши пир, столь подобный весне, Он соперницу роз поместил в стороне. И затем, как слепца он, сочувствуя страсти, Будто месяц изъяв из драконовой пасти, Сына царского вывел из тьмы. С его глаз Снял повязку, — и близок к развязке рассказ. Царский сын видит пир — кравчих, чаши, и сласти, И цветок, у которого был он во власти. Так недавно оставил он тягостный ад, Рай и гурию видеть, — о, как был он рад! Как зажегся он весь! Как он встретил невесту! Но об этом рассказывать было б не к месту!» И когда царь царей услыхал пастуха, То печаль его стала спокойна, тиха. Не горел он уж тяжким и горестным жаром, Ведь вином его старец попотчевал старым. Призадумался царь, — все творят небеса… Вдруг на кровлю дворца донеслись голоса. Возвещали царю: миновала угроза, Задышала свободно, спаслась его роза. И пастух пожелал государю добра. А рука Искендера была ль не щедра?

448

Обладал он Луной… —то есть у него была «луноликая» возлюбленная.

* * *

Лишь о тех, чья душа чистым блещет алмазом, Мы поведать могли бы подобным рассказом. От благих наши души сияньем полны, Как от блеска Юпитера или Луны. Распознает разумный обманные чары, Настоящие вмиг узнает он динары. Звуку чистых речей ты внимать поспеши. В слове чистом горит пламень чистой души. Если в слове неверное слышно звучанье, Пусть на лживое слово ответит молчанье.

Сказание об Архимеде и китаянке

О певец! Пусть твоя будет песня слышна! Голова моя тягостной смуты полна. Так запой мне прекрасную песню, чтоб разом Успокоился песней встревоженный разум!

* * *

Из премудрых мужей отдаленных годин Так поведал о прошлом румиец один: Жил наперсник царя. Был он царственен. Ведом Был искуснейший всем. Он звался Архимедом. Был весьма знаменит его доблестный род. Удивлялся ему ионийский народ. Был к тому же богат, всем казался он дивом Потому, что он был беспредельно красивым. Был он сведущ во всем, образован, умен. И внимал всем ученым с охотою он. Чтил его Аристотель [449] , как сына встречая. И свой дом он украсил, его обучая. Поручил Искендер ему царский свой суд, Зная: скорбные в нем милосердье найдут. Китаянку, что царь получил от хакана, Ту, что смелых разила, находчива, рьяна, Он искусному отдал, — и в сладостный бред Свой возвышенный ум погрузил Архимед. Дичь охотник схватил. И в алчбе еженощной Услаждался он вдосталь дичиною сочной. Хоть китайской пери не избег он силка,— Как рабыня индийская, [450] скрылась тоска. Он с Луной занимался наукой объятий, И не шел к мудрецу для обычных занятий. И наставник, грустя о пропущенных днях, За него в своем сердце почувствовал страх. Видно, вихри безумства куда-то помчали Одаренного ум. Был учитель в печали. Чтобы зло и добро было ясно уму, Он учил сто юнцов, приходивших к нему: Девяносто и девять — не мало. Беседа Все ж нестройной была. Он все ждал Архимеда. И нежданно смолкал, и мрачнел его взор. Лишь на добром чекане сверкает узор: Пусть бы здесь лишь один этот юный учился, Как бы взор Аристотеля светом лучился! Пусть один пред тобой. Не потупь своих вежд, Если этот один лучше сотни невежд. Он призвал Архимеда. Предвидя победу,— «Ты науку забыл, — он сказал Архимеду.— Где твоя, вне познаний, проходит стезя? Ведь в неведенье жизнь провести нам нельзя». Отвечал Архимед: «Это ведает каждый: Припадает к ручью изнывавший от жажды. Обласкал меня царь, обласкал через край, Одаривши Луной, озарявшей Китай. Я пылаю душой, полон юною силой. Как не быть мне влюбленным в кумир этот милый! Я забыл с этой дичью о ловле иной. В двух страстях не пылаем душою одной!» И учитель, поняв, что искусный во власти Обуявшей его сокрушительной страсти, Произнес: «Ты пришли ко мне эту Луну, Без раба иль служанки, а только одну. Погляжу я на ту, что, разбойным набегом От науки отняв, предала тебя негам». И влюбленный, с кумиром забывший весь мир, К Аристотелю в дом свой направил кумир. И составил мудрец, светоч знаний высокий, Тот состав, что из тела вытягивал соки, Не вредящие телу, но снова и вновь Нам дающие жизнь и крепящие кровь. Он изъял ее влагу, влекущую души. И — взгляни — кипарис вдвое сделался суше. И ученый, продолжив свой начатый путь, В чан объемистый влил жизни влажную суть. И когда этот опыт свершил он с отвагой, Некрасивым стал идол, расставшийся с влагой. Сочность красок исчезла. Не краски, а муть. Жесткий камень. Вода. Где же чистая ртуть?! И, призвав Архимеда, мудрец ему выдал Ту, которая прежде сияла, как идол. «Вот утеха твоя, краше розы самой. Отведи ты ее с ликованьем домой». И услышал слова он такого ответа: «Кто, учитель, скажи, некрасивая эта?» «Где же роза моя? — после вымолвил он.— Где Луна, — та, которою взят я в полон?» И велел мудрый муж, жизнь возвысивший нашу, Чтоб закрытой доставили оную чашу. С чаши крышку он снял. Да дивится весь свет Мастерству! Мудреца ему равного нет! Он сказал Архимеду: «Вот это — утеха Всей души твоей жаркой и знанью — помеха. Тело нежное было вот этим полно, И тебя только влагой прельщало оно. Нет в ней нужной закваски, и в речи не лживой Ты теперь называешь Луну некрасивой. Для чего нам утрачивать влагу и кровь, Нашей кровью и влагою теша любовь? В эту почву не сей свою силу. От века Этой силе дано возносить человека. Капле мощи своей сохраненной будь рад. В ней, тобой не утраченной, много отрад. Девам диких племен — ты внемли укоризне! Не дари, Архимед, урожай своей жизни. Лишь одною женой нас обрадует рок. Муж при множестве жен [451] не всегда ль одинок? Почему разнородность господствует в мире? Семь отцов у нее, матерей же — четыре. [452] Если дети твои от единой жены,— То тогда меж собою все дети дружны». И, поняв, что ценимый румийским народом Одарил его душу премудрости медом, Пред учителем дивным поник Архимед, И нашел к его дому он прежний свой след. Но китайская все же звала его роза: Сердце юноши снова колола заноза. И когда снова ветви оделись листвой, И вознес кипарис стан приманчивый свой, И фиалка вздохнула, и вновь не во власти Был прекрасный нарцисс отрешиться от страсти,— Вся китайская роза раскрылась опять. Ветер в погреб с вином стал пути подметать. И забилось опять, как меж веточек птаха, Архимедово сердце, не ведая страха. И свой слух для науки закрыл он опять, И раскрывшийся сад снова стал его звать. И с пери, как пери, он — о, духов услада! — Укрывался от всех за оградою сада. И учитель упреков не слал ему вновь. Он простил ему все за такую любовь. Два-три года над миром спеша пролетели, И померкли глаза у китайской газели. Лепестки алой розы на землю легли. Соловей улетел, где-то пел он вдали. Поглотила земля розу, цветшую ало, Как той розы вино поглощала, бывало.

449

Чтил его Аристотель… — Архимед и Аристотель, разумеется, не современники, но Низами вольно делает в своей поэме одного учеником другого.

450

Как рабыня индийская… — то есть темноликая, у тоски — темное лицо.

451

Муж при множестве жен… — Сюжет многочисленных восточных рассказов о мужьях, которых все их четыре жены по очереди выгоняют. Низами здесь выступает против освященного исламом обычая многоженства.

452

Семь отцов у нее, матерей же — четыре. — Отцы— семь планет, влияющих на формирование всего в мире, матери— четыре элемента тогдашней науки.

* * *

В годы благ, что светили пути моему, Лучше этой служанку имел я в дому. Так же светел был разум прекрасной подруги. Принимал от нее я любовь и услуги. Красотой, как ладьей, [453] полонивши слона, Прямо к шаху коня подвела, — о, Луна! Эта роза дышала душою моею. Был я мужем одним осчастливленным ею. Но лишь только мой взор стал исполнен огня, Чей-то вражеский сглаз взял ее у меня. Вот каких похищает набегами небо! Словно лик ее белый под небом и не был! Как я счастлив был с ней! Сколько знал я услад! Пусть господний теперь к ней склоняется взгляд. Мой таинственен путь. Добывая алмазы, Для людей обновляя старинные сказы, Я, в своем торжестве всем дарующий сласть, Сладкоустых даю горькой смерти во власть. Ведь Ширин создавая всем людям на радость, Потерял я навек мне дававшую сладость. И, построив ограду для клада Лейли, Я другой самоцвет отдал мраку земли. Вот и новая повесть к развязке готова, И Ризвану я дал новобрачную снова. [454] Как же я, вспомнив жен, полный горестных дум, Кончу повесть про Рус и про сказочный Рум? Надо скорби забыть! Свой рассказ не нарушу, Да струится он вновь, утешающий душу!

453

Красотой, как ладьей… —сравнение взято из игры в шахматы и вновь построено на омониме: рох — щека и рох — ладья (в шахматах).

454

И Ризвану я дал новобрачную снова. — Низами говорит здесь и выше о смерти трех своих жен.

Сказание о Марии-египтянке

Некая Мария из Египта правила Сирией. Враги завоевали ее страну, и ей пришлось бежать ко двору Искендера в поисках защиты. Узнав о великой мудрости советника царя — Аристотеля, Мария поступает к нему в ученицы и отдается всем сердцем науке. Аристотель раскрывает перед ней многие тайные учения и вручает ей философский камень. Искендер снаряжает для нее войско. Мария возвращается в свою страну и отвоевывает трон. С помощью философского камня она изготовляет много золота, и в ее стране из него начинают делать даже подковы и цепочки для собак. К ней собираются мудрецы, живущие в бедности, и просят Марию раскрыть им тайну философского камня. Она задает им загадки и объясняется с ними символами. Самые мудрые из них понимают ее намеки и становятся сильными. Завершают главу строки о силе калама, творящего стихи, подобно тому, как философский камень творит золото.

Рассказ о хорасанце, обманувшем халифа,

и конец рассказа о Марии-египтянке

Некий плут из Хорасана приехал в Багдад. Он взял тысячу золотых динаров, размельчил их напильником, смешал золотые опилки с красной глиной и наделал из этой смеси шариков. Шарики он припрятал в лавке торговца всякими снадобьями. Затем плут объявил по всему Багдаду, что он — великий алхимик и может сделать из ста динаров тысячу. Халиф попался на обман и выдал ему деньги. Плут велел тогда искать снадобье «табарьяк» (этим словом он обозначил припрятанные ранее шарики). Вскоре ему приносят «табарьяк». В плавильном горне золото отделяется от глины и данная халифом сумма удесятеряется… Тогда халиф дал плуту десять тысяч динаров. Плут же опоил стражу и бежал из Багдада. Халиф понял, что «табарьяк», если прочитать это слово немного иначе, значит «плутовство», и смеялся над хитростью хорасанца. Завершает эту часть главы стих о том, что обольщенный обманом шарлатанов-алхимиков становится игрушкой в их руках.

Далее Низами возвращается к истории Марии-египтянки. Искендеру доносят о богатство и мощи Марии, которая легко обращает любой металл в золото, а ракушки — в жемчуга. Ее сила и богатство, говорят советники, становятся опасными для Искендера. Искендер решает идти войной на Марию. Об этом узнает Аристотель и приходит к Искендеру. Он говорит, что египтянка чиста сердцем и никогда и не помыслит о злом. Если бы он не знал этого заранее, он не раскрыл бы ей тайны философского камня. Искендер успокаивается. Аристотель отправляет к Марии гонца, и гонец привозит от нее Искендеру богатые дары. Завершают главу строки об умиротворяющей силе золота, способного погасить огонь злобы.

Сказание о бедном хлебопеке и о счастье его сына

Спой о счастье, певец, чтоб уверился я, Что о счастье поешь ты ясней соловья. Пусть твой лад призывает к счастливым усладам, Не вещая о днях, что пугают разладом.

* * *

Всюду в румской земле стали речи слышны: Прибыл некий бедняк из чужой стороны. Но затем он, с богатым своим караваном, Стал Каруном казаться и людям и странам. Кладом дивным, как море, с каких это пор Он владел? Взял он клад из воды иль из гор? И один говорил: «Вскрыл он тайные руды», А другой: «Грабежом добывал изумруды». Говорили о нем все и ночью и днем. И Властителю мира сказали о нем: «К нам без драхмы в мошне прибыл горестный нищий. В миске этого нищего не было пищи. Долго жил он в нужде безысходной, а там Столько звонких дирхемов прибрал он к рукам, Что когда бы к нему ты прислал счетовода, Тот не счел бы их всех в продолжение года. Что он в прошлом? Несчастный бедняк хлебопек. Только воду имел он да хлеба кусок. А теперь продает он и жемчуг и лалы. Все умы удивил его путь небывалый. Ни торговли, ни пажити, ни ремесла! Как на почве такой эта роща взросла? О Властитель миров! Нужно было бы крайне, Чтобы все повелел ты расследовать втайне». И сказал Искендер: «К нам пришедший из мглы,— Должен грязь со своей он очистить полы! Тайно явится пусть и, приказу внимая, Не гремит в барабаны, тревогу вздымая». Приглашенье к царю! Нет отрадней вестей! И поспешно к Владыке пошел богатей. Преклонясь до земли возле царского трона, Он восславил царя, что для всех — оборона. Царь, поняв, что в удаче пришлец новичок, Мановеньем руки его к трону привлек. И сказал он ему и о зле и о благе В ясной речи, подобной живительной влаге: «Благороден твой лик, и в словах твоих вес, И овеян ты счастьем, идущим с небес. Я слыхал, что, приехав из чуждого края, Ты скитался, на снедь только вчуже взирая. А такой тебе клад после кем-то был дан, Что его не поднимет большой караван. Для мошны потрудился ты, верно, немало. Лишь к царям столько денег легко прибывало. Где ты золото взял? Где достал серебро? Скажешь правду, — и жизнь сохранишь, и добро. Если вымолвишь ложь, дух мой в ярость ввергая,— Вмиг добро уплывет, с ним — и жизнь дорогая». Тот постиг, что, лишь правду одну говоря, От себя отведешь недовольство царя. И, вторично склонясь пред сверкающим троном, Он промолвил: «О царь, чутко внемлющий стонам, Ты над миром царишь, все сердца утоля, И твою доброту вся узнала земля. Ты — венец правосудья! В подлунной отчизне Все умрут за тебя, не жалея о жизни. Все богатство нашел я в румийском краю, А над ним простираешь ты руку свою. И добычу, что взял я, что дивно богата,— Если молвишь, твоя тотчас примет палата. Все вручу я рабам, в твой доставя чертог. Все отдав, я дворца поцелую порог. Повелишь, — расскажу, как не в долгие годы, А мгновенно русло переполнили воды. Перебравшись в твой край, где я ныне цвету, Я достатка не знал, знал одну нищету. И, своею нуждой уязвленный глубоко, Я в те дни занялся ремеслом хлебопека. Но и тут одолеть не сумел я нужду! Беспрерывно не мог предаваться труду. При хорошем царе хлебопеки дохода Не имеют большого. Не менее года Я метался повсюду, — и этим одним Занимался, о царь, только небом храним. Жил я с тихой женой, как судьба повелела. И узнал я — жена моя затяжелела. И решили мы с ней: нас несчастнее нет. И любовь потеряла свой солнечный свет. Не слыхал от жены я унылого слова, Хоть кормились мы крохами хлеба сухого. Но когда уж на сносях лежала жена, Ей горячая пища не стала ль нужна? Как печальны, о царь, неимущих жилища! Как пустыни они! В них не водится пища. Был я скорбью объят, и услышал я вдруг: «О мой друг и помощник, о милый супруг! Если б ты раздобыл мне похлебку, — быть может, Я бы вновь расцвела. Голод душу мне гложет. Не найдется похлебка, — замучаюсь я. Непогода взыграла, разбита ладья». В скорби видя голубку, предавшийся плачу, Вышел из дому я и бродил наудачу Меж оград и жилищ. Я по городу шел И съестного искал, и его не нашел. Двери были закрыты, закрыты жестоко. Мне ведь беды одни доставались от рока. Я, блуждая, дошел до развалин. Одни Чуть не в землю вошли: были пусты они. И, как сумрачный див, злой бедой опечален, Я бродил и кружился меж этих развалин И внезапно увидел жилище одно. В черном прахе и копоти было оно. Но дышал в нем огонь обжигающим жаром. Видно, топливо жгли там по целым харварам. Черный зиндж, в смутный ужас повергший меня, Пил из глиняной кружки вино у огня. На огне был котел, всех обычных пошире, В нем — копченое мясо в растопленном жире. Зиндж взглянул на меня взором быстрым и злым И, вскочив, закрутился, как вьющийся дым. «Чертов сын! — закричал мне с кривлянием черный.— Ты пришел за поживой! Какой ты проворный! Я, послушай-ка, вор, — сам ворую у всех! Знай: грабителю грабить грабителя — грех!» И, от страха пред отпрыском черного края, Я застыл и промолвил, слова подбирая В лад речам чернокожих. И, зинджу добра Пожелав, я сказал: «Не моя ли нора По соседству с твоей? Недалеко жилище, Где живу я с женой и мечтаю о пище. О твоем благородстве, сражающий львов, Я немало слыхал удивительных слов. Я незваный твой гость, я стою на пороге. Головою поник я под черные ноги. Может статься, что ты мне захочешь помочь. Пребывать в нищете мне уж стало невмочь!» Слыша жирную лесть и столь сладкое слово, Что к одной только сласти, казалось, готово, Зиндж смягчился. Гневливость вошла в берега Мир и сладость нередко смягчают врага. Он сказал: «Знаешь песни? Не прячь их под спудом». Он ушел и вернулся с расстроенным рудом. Стройной струнной игры я еще не забыл, И настроил я руд, хоть расстроен я был. И коснулся я тотчас же струн сладкогласных, И извлек я напев, обольщающий страстных. Струнный трепет и рокот возник в тишине, Словно жаркий котел забурлил на огне. Зиндж то кружку хватал, то, предвидя развязку Ловко начатых дел, принимался за пляску. Много песен сыграл я, покорный судьбе, Душу зинджа игрой привлекая к себе. И охотно в безлюдье разбойного стана Он преступную тайну поведал мне спьяна: «Знай, в развалинах этих и в эту же ночь Много денег присвоить я вовсе непрочь. Здесь я с другом живу. Дружбе радуясь нашей, Он меня одного поминает за чашей. Вместе клад мы нашли. Был что радуга он. И на нем не лежал стерегущий дракон. Только мы, для которых добыча — услада, Как драконы возникли над грудами клада. Мы уж более года, безделье любя, Этим кладом живем, не терзая себя. Почему же не видишь ты зинджа второго? За остатком богатств он отправился снова. Из добычи, укрывшейся пылью земной, Остается не более ноши одной. Ты к нам в гости пришел с мирной речью, с поклоном, И желанья твои будут нашим законом. Но когда втащит в дверь мой всегдашний дружок Гаухаров и жемчуга полный мешок, Ты припрячься в углу и лежи терпеливо, Словно мертвый. Увидишь ты дивное диво. Что задумал, то сделаю. Черный дракон Возвратится, — и будет он мной поражен. Я один овладею оставшимся кладом, Буду есть и хмельным предаваться усладам, И с души твоей также печаль я сотру. Долю клада вручу я тебе поутру». Так я с черным сидел. Был смущен я глубоко. Но внезапно шаги раздались недалеко. Я вскочил, и упал, и простерся в углу, Словно сердце мое ощутило иглу. Чернолицый вошел, пригибаясь под ношей. Видно, полон мешок был добычи хорошей. И мешок с крепкой шеи он сбросил едва, Хоть была его шея сильней, чем у льва, Наземь сбросивши груз, как с вершины — лавину, Он копченого мяса пожрал половину. И, увидев, что спит его друг дорогой, Совершил он все то, что задумал другой: Снес булатным клинком он башку у собрата, И застыла душа моя, страхом объята. И готов был я чувства лишиться совсем, Но, осилив свой страх, недвижим был и нем. Я не выдать себя оказался во власти. А убийца, разрезав собрата на части, Половину частей завернул и унес. Я все так же лежал, словно в землю я врос. Время долго и тяжко тянулось, и снова Возвратился убийца и, тканью покрова Обернувши останки последние, вновь Их на плечи взвалил и ушел. Только кровь По земле растекалась… Я понял: не скоро Он вернется, а ночь все укроет от взора. И быстрее орла ухватил я мешок — Этот сказочный дар, что подбросил мне рок. Я на плечи взвалил клад всех кладов дороже. Зиндж так взваливал зинджа, и сделал я то же. Мясо в миске большой захвативши с трудом, Я, скрываясь во тьме, в свой направился дом. Видно, небо ко мне проявило участье: По дороге я встретил одно только счастье. Да! Отраду узнал на своем я веку! Скинув с плеч своих ношу, а с сердца тоску, Славя все, что пришлось так сегодня мне кстати, Я услышал в дому звонкий голос дитяти. Дал жене я поесть, и, смиренья полна, Претерпевшая все, помолилась она. И сказал я жене о небес благостыне: Об отраде семьи, о дарованном сыне. Узел ноши своей развязал я, — слезам Дал утихнуть. Нашел я целебный бальзам. Что узрел я! Сапфирами, яхонтом, лалом Был наполнен мешок, и играл небывалым Он огнем жемчугов, бирюзы, янтарей. Вмиг я стал, о Владыка, богаче морей! Сын мой счастлив! Душа моя вся запылала: Он ровесником стал и жемчужин и лала. В ночь богатство мое забурлило ключом. Ночь открыла мне клад, клад я отпер ключом». И счастливец, изведавший счастья избыток, Замолчал. Он свернул дивной повести свиток. Царь спросил: «День рождения сына? Над ним Что сияло? Каким он созвездьем храним?» И пришедший к богатству по сказочным тропам Удалился. Затем он пришел с гороскопом. И к Валису премудрому царь Искендер Отослал указанья мерцающих сфер: «Гороскоп огляди многоопытным взором. Все, о чем он промолвил сплетенным узором Быстролетных созвездий, не знающих лжи, Ты немедленно мне, о мудрец, доложи». И Валис, получивший посланье Владыки, Рассмотрел ходы звезд и весь путь их великий. Каждой зримой звезды он исчислил предел, И в потайном все явное он разглядел. И царю написал он о своде высоком, Обо всем, что увидел он собственным оком. И, узревши с землею небесную связь, Замер царь Искендер, указаньям дивясь. Рассмотрев сонмы звезд, весь узор их бескрайный, Так Валис объяснил звездный замысел тайный: «Это — сын хлебопека. Развеял он тьму: В день рожденья богатство сверкнуло ему. Хоть в нужде он родился, — родился он рядом С поднесенным созвездьями блещущим кладом. И с рожденьем ребенка — отрады сердец, Стал безмерно богатым довольный отец. Звезды в должном сплетенье рожденному рады: Он поставит ступню на великие клады». От волненья горя, царский взор заблистал. Царь к торговцу каменьями ласковым стал. И недели прошли своим шагом проворным, И счастливый отец стал желанным придворным.