Пятерка
Шрифт:
— Сейчас сделаю, — ответила женщина, и когда она отвернулась, чтобы идти на кухню домика на Ланселот-лейн, у нее дрожали губы, и слезы блестели в глазах.
Дженн отступила в комнату, но дверь оставила приотворенной.
Взяла гитару. Села на кровать и поиграла еще чуть-чуть. Ничего особенного, так, несколько аккордов. Услышать, как ноты звенят. Они казались медными, как волосы у матери. Попробовала хаммер-оны и пулл-оффы, постепенно набирая темп. Получалось, но пальцы были очень уж скованы. Перешла к тэппингу, снова набирая темп.
Ой. Жуть какая-то, будто полную миску накидали шипучих конфет.
Нет, ей еще учиться и учиться.
Она
Дженн повернула голову. Посмотрела выше своего уродливого отражения в зеркале на висящую над ним пробковую доску с фотографиями отца и своей. На фотографиях они оба играют на гитарах. Ей четырнадцать, а он еще жив. В углу доски — синяя лента с надписью «Первый приз, „шоу талантов“, старшая школа Сидар-Парка».
Она снова перевела взгляд на лицо отца. Какой же он был красивый. Большой и сильный. Работал автомехаником в «Феликс Гого Тойота» в Темпле. Отец говорил, что не создали еще двигатель, который он не мог бы починить. Каждый день ездил пятьдесят семь миль на работу утром и пятьдесят семь миль домой вечером. Каждый будний день, сколько она себя помнила. Ее он называл Птицей.
— Птица, говорил он. — Вороны все равно прилетят.
Это «все равно» было как нажатие пальцем на больное место.
Так он объяснял, что плохое все равно случится, как бы ты ни молилась, чтобы его не было. Как бы ты ни просила Бога спасти отца. Как бы ты ни плакала у себя в комнате, сколько бы ни лежала там, вспоминая, какой он был красивый, какой большой и какой сильный, пока рак не начал его грызть изнутри и сморщивать. Вороны — они никуда не денутся.
— Знаешь что, Птица? — говорил он в больничной палате, когда солнце лилось в окна, и в носу у него были эти трубки. — Меня надо малость подсократить. А то в Жемчужные Врата не пройду. Ладно, детка, ерунда все это. Вытри слезы. Лори, дай ей платок. А ты слушай, слушай! — Он посмотрел на нее строго — это всегда действовало. — А ну-ка соберись. Мама мне сказала, что ты не ешь. Это правда?
— Я не голодная.
— Детка, а ну-ка давай проголодайся! Одно дело — когда усыхает такой замшелый старый пень, а другое такая веточка, как ты.
— Пап, — сказала она тогда, и у нее чуть глаза не вытекли совсем.
И на гитаре он тоже играл отлично. Руки — да, были большие, но так легко передвигались по струнам. Они вместе сидели на крыльце и играли «Безымянный конь» группы «America», и «Лакенбах, Техас» Вэйлона Дженнингса, и его же «Мама, не давай своим детям вырасти ковбоями». И много-много других.
Ее тоже назвали в честь Вэйлона Дженнингса, который когда-то пожал руку ее отцу и говорил с ним как обычный человек на концерте в Остине — задолго до ее рождения. Ее звали не «Дженнифер», а просто «Дженн». Дженн Стюарт.
— Птица, — сказал он ей как-то в июльский день на крыльце, незадолго до того, как выяснилась его болезнь, — ты же прирожденный гитарист. Клянусь, у тебя молния в пальцах. У меня бы никогда мелодии так не получились бы! Девонька, мне стыдно играть рядом с тобой!
Это он так говорил, что гордится ею.
И Птицей тоже он ее прозвал. Говорил, что своей песней она может птиц сманить с дерева, и наверняка сама она наполовину птица, раз так поет. Голос все выше, выше, до облаков, выше и выше, прямо Богу в уши. «Ты наверняка наполовину птица, Птица. А вторая половина — от старого древесного клопа! Правда, Лори?»
И мама Лори улыбалась
У Дженн были отцовские глаза, но похожа она больше была на мать. Она была худощава — сейчас просто исхудала и жилиста, и волосы того же медного цвета. Хорошенькая (была когда-то), с высокими скулами и изящным носом, снова-таки как у матери. И это было хорошо, потому что у многих Стюартов и Ингрэмов шнобели были будь здоров. Она умела быть веселой, быстро соображала и любила танцевать, но в ней была какая-то жилка от суровой земли Техаса. Эта жилка придавала ей серьезность, а иногда мрачноватую задумчивость. Эта же жилка удерживала ее от многих глупостей. Старая душа, говорила мать, когда проявлялась эта сторона характера. Старше своих лет. Эта черта характера велела не курить ни сигарет, ни травы, хотя мама сознавалась, что курила травку, когда она, как говорила она с некоторой гордостью, «слегка хипповала». Пиво Дженн как-то попробовала на вечеринке после городского первенства по футболу — и вернулась к привычному сладкому чаю.
Иногда она убирала волосы как мама — в косы. Сегодня, впрочем, они лежали на плечах свободно. Но у мамы они блестят, а у Дженн — тусклые.
Она еще поперебирала струны, просто пробуя снова, как оно. Пальцы уже не те, что были. Сколько же это она не вынимала гитару из шкафа? Три месяца, четыре? Полгода? Похоже на то.
Вчера хороший концерт был в «Виста Футура». Мама ей рассказывала, как встретила «The Five» в «Деннизе», на работе.
«Знаешь, один из них, когда я спросила его, что это такое — удар кулаком в грудь и знак мира, так он сказал: „Фигня это“. Вот так и сказал. Я чуть не лопнула, когда старалась не рассмеяться. А вот девочка хорошая. И добрая. Это она мне футболку подарила… Ты что-нибудь на ужин хочешь, детка?»
Дженн их видела по телевизору, следила за их приключениями и в каком-то смысле разделяла их испытания. Сперва снайпер застрелил басиста в Свитуотере. У Дженн в Свитуотере жила бабушка, поэтому сообщение привлекло ее внимание. Потом эта история с их менеджером в Тусоне. И события на фестивале «Стоун-Черч», и наконец две смерти в пустыне Нью-Мексико.
История трагическая. Дженн ходила на их сайт, слышала их песни, смотрела их видео. Она считала, что они очень сильные и очень талантливые, особенно Ариэль Коллиер, а голос Кочевника она считала не хуже, чем у Вэйлона. Так что когда мама принесла газету с объявлением, что «The Five» дают последнее выступление в «Виста Футура» и приглашаются зрители всех возрастов, а тех, кто придет в футболке, пускают бесплатно, так что…
«Нет, мам, я не могу. Ну вот просто не то настроение».
Дженн встала, вернула гитару на стойку и посмотрела на себя в зеркало.
Ненавистное зеркало. Мерзкое, уродливое зеркало. Оно показывало, что вороны все равно прилетят, даже если останешься у себя в комнате и перестанешь выходить наружу. Прилетят, если есть перестанешь. Прилетят, если будешь шарахаться от еды, потому что сперва ее вид напоминает тебе, как отец от тошноты не может удержать в себе обед и усыхает до больного и умирающего мешка с костями, и тебе тоже не хочется есть, раз он не может. А потом… потом начинаешь думать, что на самом деле… я хочу быть с ним и играть на гитарах, быть одной семьей, как все время были, и маму я всем сердцем люблю, но без папы не могу, и если я вот так пододвинусь к краю… к самому краю… чтобы чуть скользнуть, и заснешь сладко, он придет ко мне как дух, снова придет, как было, и скажет: «А ну-ка поешь», — и посмотрит на меня, и увидит, как мне без него плохо, и что как он ушел, так и музыки тоже нету.