Пятикнижие чудес советских евреев

Рохваргер Анатолий

По воскресеньям дедушка выступал в цирке или сам, или с братьями в силовых номерах или в турнирах по классической или, как тогда говорили, греко-римской борьбе, где он был одним из лучших в весе «пера». Теперь это легчайший вес.

Мой дедушка по маме оказался последним нэпманом города Киева, поскольку жёны самых крупных киевских большевиков покупали кошерное, а значит высококачественное, мясо только в его магазине и просили своих мужей не закрывать этот магазин как можно дольше. После ликвидации мясной лавки, дедушка устроился простым рубщиком мяса на государственную мясную базу, но, как бывший нэпман, он и все члены его семьи оказались с паспортами «лишенцев», т. е. гражданами своей страны, лишёнными всех гражданских прав.

Дедушка

не переставал удивляться масштабам воровства на мясной базе, где всё было общенародное, т. е. ничьё. Но сам он ничего, кроме зарплаты, домой не приносил, даже кусочка мяса. Бабушка передала мне его мудрые слова: «Евреям Б-г запретил воровать и разрешил заниматься коммерцией, а украинцы и русские занимаются воровством всегда, и особенно тогда, когда запрещена коммерция.

Незадолго до моего рождения, в центре Киева, рядом с его домом в светлое время суток дедушку на повороте сбила открытая машина, которая после удара замедлила движение. Дедушка вскочил, вцепился руками в шофёра и начал на него кричать. В ответ шофёр взял из-под сидения гаечный ключ и ударил дедушку, попав ему в висок. Всё это уже потом бабушке рассказали соседи-очевидцы. Но, поскольку это была машина и шофёр большого начальника, милиция написала, что дедушка сам выскочил наперерез автомобилю и умер от удара головой о край тротуара. Мама на восьмом месяце беременности не смогла поехать на похороны отца в Киев, но назвала меня в честь дедушки Нафталия Анатолием. Бабушке пригрозили арестом, и она только под большим секретом рассказала мне об убийстве своего мужа.

У дедушки и бабушки было трое детей. Моей маме дали еврейское имя Геня и Киевский раввин Гуревич записал её Августиной. Она очень хотела учиться, но её, как дочь нэпмана, никуда в институт или на работу в учреждения не принимали. Пришлось ей быть домохозяйкой.

В 1948 году моя мама заболела раком. Папа пошёл к Председателю Моссовета Промыслову, с которым он долго вместе работал, и у которого жена была еврейкой. Промыслов подписал ходатайство, и моя мама два года лечилась в Кремлёвской больнице, где оперировалась у лучшего советского хирурга Бакулева. Мама умерла в 1950 году. Мой папа очень любил её.

Девичья фамилия моей бабушки со стороны мамы была Пашковская. Ещё до революции её братья и сёстры переехали в Палестину. Бабушкин сын, мой дядя Миша, и её дочь, моя мама Августина, у которых попеременно жила бабушка, панически боялись переписки с заграницей, за которую обычно сажали в лагерь, а иногда даже расстреливали.

Фотография конца 20-х годов: Ефим (Хаим) Рохваргер и Августина (Геня) Лещинер ставшие мужем и женой. У них насторожённые и серьёзные лица советских людей.

Тем не менее, бабушка через каких-то киевских родных узнала и сказала мне десятилетнему, что её родной брат в начале 30-х годов стал одним из главных раввинов Палестины. Я бы об этом забыл, но моя мама за эту информацию устроила бабушке такой скандал, который я запомнил. Кстати, второй грандиозный скандал мама устроила моей бабушке, когда она мне сообщила, что до революции на паях с восемью братьями мой дедушка владел 38-ми-квартирным доходным домом в центре Киева.

Мамина сестра Тоня вышла замуж за русского человека, который её вскоре бросил, сменила все документы и боялась встречаться со своими родителями-нэпманами.

Эпизод 8. Лещинеры

Мамин брат, дядя Миша публично осудил своих буржуазных родителей, отказался от них и вступил в комсомол, а потом в партию. Это дало ему возможность в наркомате сельского хозяйства Украины заведовать планами и отчётностью по посевам и урожаю махорки в колхозах и совхозах, как до войны, так и вплоть до самой пенсии.

Возвращаясь с японского фронта в сентябре 1945

года, дядя Миша взял командировку в родной город Киев, чтобы узнать, куда возвращаться его семье из эвакуации. Перед самой войной он получил от Наркомата Сельского Хозяйства большую двухкомнатную квартиру на улице Льва Толстого напротив парка, начинавшегося за зданием Киевского университета. Как оказалось, в его квартире теперь жил сосед украинец с первого этажа, где осталась проживать часть его семьи. Сосед приоткрыл дверь дядиной квартиры и, увидев дядю Мишу в форме и с погонами майора, сказал на украинской мове: «Это хорошо, что не всех жидочков поубивали. Рад тебя видеть, Миша. Но всё равно, квартира теперь наша, украинская». Здесь дядя Миша достал свой пистолет и выстрелил через приоткрытую дверь в потолок своей квартиры над головой соседа, дав ему сутки на то, чтобы очистить помещение, что тот и выполнил. Дырку в потолке потом сохранили «на память» во время последующих ремонтов квартиры. А вот пианино, которое забрал к себе другой украинский сосед вместе со шкафом, вернуть не удалось, поскольку свой пистолет дядя сдал при демобилизации.

У дяди Миши родился сын, которого он назвал Виленин, и две дочки Наташа и Лидочка. Виля играл в футбол в составе дубля Киевского Динамо, тогда лучшей команды СССР. Затем он 12 лет был центрфорвардом футбольной команды класса Б и её тренером. Всё это время он учился в сельскохозяйственном институте в городе Белая Церковь, который и представляла его футбольная команда. Став агрономом, Виля был назначен «головой колхоспу». Каждые пять лет Вилю исключали из партии поскольку он не полностью выполнял указания секретаря райкома или по забою или по откорму телят. Тогда Виля приезжал в Москву, шёл в приёмную газеты «Правда» и напоминал им, что он единственный на всю Украину еврей – председатель колхоза, и два раза выступал по радио «на заграницу», где читал текст об отсутствии в СССР антисемитизма. После походов в «Правду» Вилю восстанавливали в партии и назначали председателем другого украинского колхоза.

Три раза, когда жена называла Вилю жидовской мордой, он уходил из дома на несколько ночей или даже недель, пока его жена, школьная учительница, не вымаливала у него прощения. Уходя, Виля пил водку в компании соседей украинцев, и те ему сочувствовали. Однажды выпив, Виля проспал всю ночь на земле и простудил уже отбитые на футболе почки. Жена просила врачей пересадить Виле её почку, но у них и в этом была несовместимость, и Виля умер. Его две красивые дочки, круглолицые и ладные (плотные телом) блондинки, были записаны их мамой украинками и без особых трудностей поступили и учились в Киевском университете, куда евреев в то время почти не принимали.

Однажды, когда я был в Киеве в командировке, к бабушке в квартиру дяди Миши пришли обе дочки Вили. Я спросил их, считают ли они себя еврейками. Обе обиделись и дружно понесли ахинею: «нет, не считаем, и к картавившей от старости (а не от еврейства) бабушке мы приходим исключительно в память о своём папе, который, как мы уверены, никогда не был евреем, так как он был облысевшим блондином с серыми глазами, то есть совсем не похожим на еврея». Мне стало ясно, что эти девочки потеряны для еврейства и считают слово «еврей» если не ругательством, то уж точно чем-то обидным.

Моя и Вилина бабушка, Дина, а также дядя Миша, Виля и его младшая сестра Лида уродились с очень светлыми волосами и с серыми глазами, мелкими и правильными чертами лица и округлыми физиономиями. Однако моя мама, её сестра Тоня и средняя дочь дяди Миши Наташа родились темными шатенками с карими глазами и специфическим еврейским обликом как у дедушки Нафталия. Этот облик передался и мне, и моей дочери Августине, и её сыну Фиме (Хаиму), который был назван в честь его прадедушки, Ефима Лазаревича (Хаима Лейзера), у которого были темно-русые волосы и серые глаза, как и у моей жены, чистокровной еврейской блондинки Зины, урождённой Михельсон. Вот такие забавные генетические штуки.