Пятнистая смерть
Шрифт:
Тут стало известно, что у купца охрана велика и крепка, а караван не просто караван, а посольство царя Куруша к Томруз. У охотников до легкой наживы улетучился боевой пыл. Персидское войско - близко, в Марге. Саки - еще ближе, за рекой. Опасно связываться и с теми, и с другими. Ну их. Шайки рассыпались вдоль берега в поисках иной поживы. Одна из них и наскочила нечаянно на персидский караван.
Завидев конников в пестрых юбках, люди в мохнатых шапках повернули лошадей и поспешно скрылись за дюной.
– Саки, наверное, уже перебрались к северу, - сказал проводник-маргуш, смолоду ходивший в Хорезм и Сугду.
– Надо спросить у этих язычников, где сейчас Томруз.
– Как спросить, когда они удрали?
– досадливо пожал круглыми плечами Гау-Барува.
– Вернутся, - уверенно заявил проводник.
– Приглядываются пока. Мы их не видим - они нас видят. Хитрецы.
Убедившись, что за ними никто не гонится, дахи опять выросли на бархане. Маргуш как-то по-особому помахал рукою:
– Эй, други! Сюда.
Разбойники посовещались и медленно тронулись к каравану. Проводник, Утана и Гау-Барува двинули коней навстречу. Дахи остановились. От шайки отделился бродяга с курчавой бородой до глаз. Злой и настороженный, он приблизился, крадучись по-рысьи и опасливо поглядывая на чужаков, шагов на пятнадцать и мягко придержал лошадь.
– Успех и удача!
– улыбнулся проводник.
Дах что-то прохрипел в ответ и неразборчиво.
– Скажи, брат, где нынче становище доброй Томруз.
Темнолицый кочевник сверкнул глазами и резко ткнул рукой в полуночную сторону.
– Хайеле-хо!
– крикнул он грубо и отрывисто, будто двукратно гавкнул и закончил, тонко и странно привизгнув на звуке "и": - И-и-и-хо!..
Туземец повернул коня и ускакал. Бледный Утана посмотрел на Гау-Баруву и вздохнул сдавленно:
– Уху-ху. Каковы они, а? Не дай бог, если...
Он умолк и покачал головой.
– Испугался, купец? Кого укусила гадюка, тот пестрой веревки страшится. Бродяга-то сам труслив, как суслик молодой! Не видишь разве? Гау-Барува кинул вслед торопливо удалявшемуся кочевнику пренебрежительный взгляд.
– Труслив? Не знаю. Ты подъехал бы к ним один, как он подъехал к нам?.. Бойся их, Гау-Барува! Бойся их.
После совета Спаргапа редко, лишь ночью, показывался в становище.
Бродил по барханам, охотился. Надо сказать, охотился он удачно, добывал немало степных антилоп - больших, горбоносых и маленьких, похожих на коз. Поэтому никто не упрекал сына Томруз за безделье, за то, что ушел с пастбищ, от лошадей. Делай, что можешь, что тебе по душе - лишь бы вносил свою долю в припасы для родового котла.
И Томруз не досаждала сыну назиданиями. Не до разговоров ей было сейчас - прибавилось у женщины забот, не один сын теперь у матери, а тысячи сыновей. Некогда посидеть у костра, пошить, посудачить, потрепать шерсть, языком потрепать в кругу подруг. Не то что язык почесать - волосы расчесать некогда.
Как ни отказывалась - навязали ей саки белую кошму! Не потому отказывалась, что не хотела, ленилась послужить сакам аранхским - доверие вызывало человеческую гордость: заметили, отличили, - а потому, что боялась, сможет ли, как надо, родичам послужить.
С восхода до заката разбирала Томруз жалобы и тяжбы, а после заката до полуночи ездила из стана в стан, от шатра к шатру, сама выведывала, кому хорошо, кому плохо живется. Где тут разговаривать со Спаргапой.
Да и не ладился у них разговор. Стоило Томруз, улучив подходящий миг, подать голос, как сын, словно черепаха - в панцирь, прятался в непробиваемую волну отчужденного молчания. Мать не обижалась.
"Пусть перебесится, отойдет, - думала она.
– Рано или поздно Райада выветрится из сердца Спаргапы. Остынет, успокоится сын - вернется ко мне".
А Хугава? Хугаве долго не удавалось встретиться со Спаргапой - тот избегал стрелка, как и всех сородичей. Увиделись случайно при перекочевке.
– Мир и благополучие, - тепло поздоровался Хугава. Он соскучился по юнцу - сильно привязался к нему после смерти Наутара.
Спаргапа сдержанно кивнул.
– Как живешь?
– Так себе.
– Почему ты сердишься на меня?
– мягко посетовал Хугава.
– Сам же просил, чтоб я кричал за тебя на совете.
– Я не сержусь, - ответил Спар, скорей равнодушно, чем сухо.
Табунщик насторожился. Не было раньше этого безразличия у пылкого Спаргапы. Он изменился. Но в чем? Остепенился? Нет. В нем появилось что-то чужое, непонятное Хугаве.
– Так мы с тобой и не постреляли ни разу, - огорченно заметил табунщик.
– Стреляй себе знай, - зевнул Спаргапа, думая о каких-то своих делах.
– Я и без фазанов обойдусь. Довольно и того, что могу за триста шагов пробить насквозь антилопу. И - человека, если понадобится.
В ленивом голосе друга пастух уловил скрытую жестокость. Не полудетскую, быстро угасающую злость, а зрелую, беспощадную жестокость оскорбленно замкнувшегося человека.
– Ух, какой ты стал, - растерянно, почти с испугом, пробормотал Хугава, отодвигаясь.
– Какой?
– Спаргапа выжидательно прищурил недобрый глаз.
Видно он и сам чувствовал в себе перемену. Но не было похоже, чтоб сын Томруз тайно гордился, любовался ею, приятно для себя преувеличивая эту перемену, вполусерьез играя мрачного изгоя, как делал бы на его месте любой другой обиженный юнец. Прежнего Спаргапу украли. Перед Хугавой стоял хмурый иноземец, незнакомый и опасный.
– Не такой ты, каким был, - пробормотал Хугава.
– Другой. Будто подменили.