Пятнистая смерть
Шрифт:
Спаргапа сплюнул.
– Вырос, брат Хугава. Вырос и поумнел!
– Ох, вставай! "Ребра" приехали.
– Фрада, отвернув край войлока, тормошит дочь, спящую в повозке. Пять дней назад племя дривиков прибыло с юга и перелетной птичьей стаей, опустившейся на отдых и кормежку, остановилось у речной излучины хатрах [хатр - мера расстояния у древних племен Турана, 1,5 километра] в сорока от старого лагеря.
Шатры еще не развернуты. Мужчины ночуют у жарких костров, под открытым небом. Женщины - в громоздких повозках, где хранятся запасы и утварь, где проходит при долгих переездах вся жизнь "длинноволосых": на ходу они мирно рожают, пеленают детей, шьют, вышивают, мнут кожу, прядут пряжу.
– Ребра?
– Солнечный луч бьет стрелой в глаза Райады - свежие, будто она вовсе не спала; девушка жмурится и, ничего не понимая со сна, быстро ощупывает бок.
– Не ребра, коза, а "ребра"!
– смеется Фрада.
– Персы пожаловали.
"Парса", само название персов, также, как и "парта" подлинное наименование парфян, значит "ребро", "бок", "край". Почему эти два знаменитых народа выбрали себе столь необыкновенные названия?
Они не выбирали. Им дали их. Потому, что и те, и другие обитали на дальних окраинах земель, занятых союзом западно-иранских племен. Первые на юге, у Персидского залива, вторые - на северо-востоке, на подступах к Большой Соляной пустыне.
Слово "перс" надо понимать, как "человек с окраины".
– Вылезай, - торопит Фрада.
– Посмотри, как одеваются люди.
Да. Сакам есть на что поглазеть. В золоте, камнях и блестящих тканях, в белилах, и румянах, с подведенными глазами, с бородами, выкрашенными хной, важно и чинно, точно павлины, выступали Утана и Гау-Барува во главе пестрой и пышной свиты.
Приветствия. Поклоны. Добрые пожелания... У входа в лагерь послы с достоинством переступили через жирных баранов, зарезанных только сейчас, прямо у их ног - так велит обычай.
В толпе встречающих находились и Спаргапа с Хугавой - один угрюмый, себе на уме, другой озабоченный, тоже невеселый. Табунщик все приглядывался к сыну Томруз, стараясь понять, какой дух в него вселился.
Эй! Что такое? Спар приглушенно охнул, пошатнулся. Пошарил вокруг, точно слепой, нащупал плечо Хугавы, крепко вцепился, будто хотел сломать.
Он увидел Райаду.
Широко раскрыв глаза и еще шире - алый рот, она жадно глядела на гостей. Помнила Райада, дочь Фрады, юного Спара? Помнила. Часто думала о нем, особенно по ночам, когда вокруг тихо, когда она одна. Грустила, порой даже плакала навзрыд. Но сейчас - сейчас Райада забыла не только о Спаре. О родном отце - и то забыла. До чего красивы эти персы, эти мужчины с канала Арахту.
– Держись, не падай!
– встревоженно шепнул Хугава, подхватывая под локоть обессилевшего Спаргапу.
Сын Томруз очнулся. Недоуменно взглянул на Хугаву, поспешно убрал руку с его крутого плеча. Рука упала и со стуком ударилась о висящий у правого бедра короткий меч. Скрюченные пальцы медленно сомкнулись на костяной рукоятке.
– У, как вырядились, болотные петухи, - с усмешкой проворчал Спар, косясь в сторону персов.
– Повыдергивать бы ваши перья. Таких вот фазанов подстреливай, Хугава-меткач!
И взгляд, и речь, и вид юнца были зловещими.
Жутко стало Хугаве. Куда идет Спаргапа? Надо поговорить с Томруз, пока не поздно. Может, и впрямь женить юнца на Райаде? Нет, не выйдет Томруз не выносит Фрады, как змея - запаха мяты.
Да если и выйдет, все равно пропадет Спар - окрутят юнца, запутают отец и дочь, бесповоротно с пути собьют. У Фрады - темная душа. На днях табунщик обратился к нему с такими словами:
– Ты в разных странах побывал, много хорошего видел - научил бы лучше этому хорошему, чем смеяться над сакской дикостью.
– Послушай, сын мой, умную персидскую пословицу, - кисло улыбнулся Фрада, брезгливо отодвигаясь от пастуха.
– Один сказал: "В шатрах соседнего рода пир". Другой ответил: "А тебе что?" Первый сказал: "И я зван". Второй ответил: "А мне что?" Слыхал? Понимай, как хочешь.
Чего тут понимать - чужой человек Фрада, не сак, хоть и саком родился. Какое ему дело до сакских нужд? И дочь такая же. У горького дерева - горький плод.
Табунщик с ненавистью глянул на Райаду. Подумать только! Дрянь, пустое место, глупая пичуга. Мелкое, бездумное, себялюбивое существо. Женщина-животное. А сколько человек заставила страдать!
Говорят красоту женщине дает богиня Анахита. Грех роптать на богов, но, значит, и сама Анахита - набитая дура, коли ей взбрело прицепить этакой ослице нежный лик пери. Ух, отодрать бы тебя этой плетью!
Женщина - страшный зверь. Лучше бы их не было совсем длинноволосых. То есть, пусть будут, конечно, но лишь такие, как Томруз и Майра. Да вот маловато таких, кажется. Или не прав Хугава?
...В первый день, как водится, о делах не толковали.
Старейшины четким четырехугольником расположились в просторном четырехугольном шатре, на мягких войлоках, разостланных у самых полотнищ. Оба высокопоставленных перса удостоились почетного места напротив широкого входа, рядом с Томруз.
Гау-барува хлопнул ладонью о ладонь. Восемь телохранителей, напряженно покряхтывая, с лицами, потными от натуги, втащили в шатер тяжелый ковровый тюк.
– От имени царя Куруша, повелителя моего, преподношу я дары запада предводительнице великих саков Томруз и досточтимым старейшинам хаумаварка.
Гау-Барува разрезал сеть веревок, стягивающих тюк, и с помощью телохранителей развернул громадный ковер.
Хугава, сидевший у входа, резко отпрянул - на него в упор глядела Пятнистая смерть.
Груда пестрых тканей, золоченых цепей, круглых сосудов, небрежно завернутых в большое, желтое с черными кольцами, дорогое покрывало, случайно легла так, что с того места, где находился табунщик, могла и впрямь показаться леопардом, готовым к прыжку.
Наваждение длилось всего три мгновения. Хугава испуганно покачал головой - чего только не примерещится человеку!
Табунщик, в отличие от многих сородичей, не боялся ни духов, ни бесов, ни всяких прочих кикимор и чертей, хотя и верил в их существование. Такой уж он был человек. Однако промелькнувший сейчас перед глазами образ Пятнистой смерти устрашил его как ребенка.