Пятое время года
Шрифт:
Даже не извинившись за неприличное отсутствие, Леня упал на стул и опять потянулся за бутылкой:
– Иван Саввич! Товарищ полковник! Да будет тебе спать-то! Давай-ка лучше выпьем!
– Ленечка, не пора ли нам домой?
– Рано еще… И-ва-щен-ко! Проснись, говорю. Полковник Иващенко, па-дъем!
– Хватит, Ленечка, я прошу тебя.
– Ладно, последнюю – и уходим.
На беду, пробудился Иван Саввич. За «последней» была выпита «самая последняя», потом «ну еще сто грамм наркомовских», затем три раза «на посошок».
Розовел кусочек черного неба над безмолвными руинами, знобило от
– Мать вашу, уберите руки, я сказал! Где Иван Саввич? Где Ванька, я вас спрашиваю? Да отцепитесь вы… вашу мать!
– Леня, успокойся, умоляю тебя, садись, поедем!
– Алексей Иванович, поехали домой. Иван Саввич спит давным-давно.
– Спит? Брешешь ты все, Левка! Не может Ванька дрыхнуть! Мы с ним еще на посошок не выпили! Пусти, говорю! Прочь руки! – Свирепо оттолкнув терпеливого Леву, Леня все-таки влез в автомобиль и, кажется, только тут заметил сгорающую от стыда жену. – Надо же! Ниночка моя! Это ты, моя ненагляд..? – громко икнул, повалился на плечо и захрапел.
4
От окна, распахнутого в радостный весенний сад, до плотно закрытой двери было десять шагов, и она прошагала их раз по десять туда и обратно, про себя повторяя слова, накопившиеся в душе, которые следовало высказать Лене, как только он проснется. После бессонной ночи, проведенной на диване в гостиной, мысли все время путались.
Леня открыл глаза, обезоруживающе улыбнулся, и все приготовленные гневные фразы вылетели из головы.
– Доброе утро, Ленечка. Уже почти одиннадцать часов.
– И ладно! Поди-ка давай ко мне.
Запах перегара вновь вызвал впервые испытанное сегодня ночью пугающее чувство брезгливости. С трудом вырвавшись из горячих рук, она отбежала подальше и на всякий случай, чтобы хозяйка не услышала ссорящихся голосов, захлопнула окно.
– Я очень обижена на тебя, Леня! Вчера ты вел себя безобразно. Мне было очень стыдно. Если водка тебе дороже меня, тогда отправь меня, пожалуйста, обратно в Москву!
Надежды на то, что Леня сразу же попросит прощения, не оправдались: он, напротив, набычился:
– Ты чего говоришь-то? Чего такого страшного я совершил? Ну, выпил лишнего. Ты ж видела, какой я был уставший. Голодный. А там закуска какая-то поганая была. Хватит тебе, Нин, поди давай ко мне!
Обычно, когда Леня начинал сердиться, она терялась, но сейчас, ни капельки не сомневаясь в своей правоте, не собиралась сдаваться.
– Не пойду! Ты не только напился, ты некрасиво вел себя по отношению ко мне! Не подошел ни разу, слова не сказал, весь вечер танцевал с Валентиной Егоровной.
Быть может, не стоило так жестко говорить с ним? Строптивость всегда покладистой, нежной жены раздражила возлежащего на подушках, как барин, Леню только еще больше:
– А ты чего хотела, чтоб я весь вечер за твою юбку держался? Я не из тех мужиков, которые со своими женами на людях милуются. Не люблю я этого, поняла?
– Поняла. Ты предпочитаешь миловаться
– Да будет тебе, Нин, ерунду-то молоть! Неужто ты меня к этой страхолюдине приревновала?
– Страхолюдине? А кто сказал вчера, что она самая красивая девушка в Берлине?
– Ну деньрожденье же у человека! По-твоему, я чего должен был сказать: поздравляем нашу дорогую Валю, самую страшную бабу в Берлине? – Развеселившийся Леня не чувствовал за собой никакой вины. Протер кулаками глаза и с наслаждением потянулся. – Ишь, приревновала она! А сама, чай, весь вечер с Левкой танцевала. Ты, смотри, Нин, как бы его еврейка тебе все волосы не повыдрала!
– Леня, что ты говоришь? Как ты можешь?
– А чего? Запросто. Лия Абрамовна – баба боевая!
– Все! Я не хочу больше говор
ить с тобой! Никогда!
На лестнице она села на ступеньку и заплакала: сколько можно выслушивать все эти мерзкие, мужицкие выражения? Как он мог сказать такое о Лии? Как язык повернулся? Конечно, нужно было давно осадить Леню, категорически запретить ему говорить всякие глупости и гадости, но так не хотелось никаких ничтожных ссор, никаких скандалов! Верилось, что любовь, доброта и нежность обязательно отогреют его сердце. Как в сказке. Глупенькая жена все прощала, старалась быть снисходительной, и вот теперь здесь, в чужом городе, в чужой стране, где она заперта, как в тюрьме, Леня распоясался окончательно. Воспользовался тем, что бежать ей некуда.
Здесь и поплакать-то толком было негде: внизу, в гостиной, уже появилась фрау Анна, чтобы накрыть стол к завтраку. Пожилая, благообразная немка наверняка слышала ночью пьяные выкрики русского полковника, когда Лева волок его, будто мешок, по лестнице наверх. Как знать, может быть, за то время, пока Леня жил тут один, он частенько возвращался в подобном виде и хозяйка уже привыкла к его безобразиям? А что еще остается этой несчастной женщине?
– Гутен морген, фрау Анна.
Хозяйка подняла голову и, поклонившись: «Гутен морген, фрау Нина», – ласково улыбнулась. Прямо как бабушка. Взгляд ее умных глаз был полон такого сочувствия, что выдержать его не хватило сил – так вдруг сделалось горько и стыдно. Фрау Анна сразу же заторопилась – быстро разложила ножи, вилки, сдержанно кивнула: «Битте шён!» – и с пустым подносом направилась к двери в сад. Или опять пожалела, или предпочла не встречаться с Леней.
Теплый пирог с кисловатой начинкой из ревеня пах корицей, и этот аромат напомнил детство, когда в день рождения папы, тридцатого сентября, Поля под руководством бабушки непременно пекла большой, на весь противень, дрожжевой пирог с антоновскими яблоками и корицей… Были бы живы бабушка, мама, папа, их Ниночка не совершила бы такой глупости – не выскочила бы замуж за первого встречного! И сейчас не ощущала бы себя такой несчастной, униженной, беззащитной перед ним.
– Ниночка, ну чего ты все плачешь-то? – Леня перестал жевать свою яичницу и, перегнувшись через стол, с виноватой улыбкой погладил по руке. – Скажи, ну чем уж я тебя так обидел? Чего тебя не устраивает? Может, я, дурак, правда, чего не понимаю. Так ты скажи!