Пыль Снов
Шрифт:
Одно перечисление проблем ее утомило.
— Предоставь это мне, — сказал Йедан.
— Оскорбляешь Королеву? Я сойду с ума от скуки.
— Тебе нужно вновь посетить храм, сестра. Он уже не пуст. Нужно вновь его освятить.
— Я не жрица.
— Подойдет королевская кровь.
Она бросила ему взгляд: — Действительно. И сколько?
Йедан пожал плечами: — Зависит…
— От чего?
— Насколько она жаждет.
— Если она выпьет меня досуха…
— Не останется времени умирать от скуки.
Ублюдок снова в своей тарелке. Разум сух как вымерший оазис, мертвые пальмы шелестят листвой — словно смех саранчи. Треклятый
Йедан поглядел на нее. — Сестра, времени мало.
Она вздрогнула: — Почему?
— Трясы… тот импульс, что заставил тебя вести нас по Дороге Галлана — он и должен был привести нас именно сюда. В Харкенас. К Первому Берегу. Мы должны понять, зачем. Открыть, чего хочет богиня.
Ужас проморозил Яни Товис. «НЕТ!». Глаза оторвались от Йедана, устремились к Берегу, к мятежной стене света — к неисчислимым фигурам за завесой. «Нет, прошу. Не снова».
— Садись, сестра. Время возвращаться.
Дайте достаточно времени, и угрюмая вереница веков, жизней спрессуется, оседая слой за слоем. Мелочи сглаживаются до неузнаваемости. Подвиги зияют воздушными пузырьками в пемзе. Мечты становятся залежами разноцветного, хрустящего под рукой песка. Оглядываться неприятно, ведь чем обширнее поле отложений, тем мрачнее картина.
Сечул Лат однажды избрал себе уродливый, искривленный костяк, чтобы верно отразить наследие бесконечного существования. Красота, изящество — после всего, им сделанного — стали казаться слишком тщеславными, чтобы их сохранять. Нет, в форме он искал справедливости, физически выражал идею наказания. Вот что так разозлило Эрастраса.
Каким искушением было вновь вернуть изувеченное тело. Мир присваивает плоские слои, извращает, придавая уродливые формы. Он понимает. Он одобряет давление, узнает себя в покрытых шрамами ликах камней и плоти.
Небо было красным, безоблачным; бесплодная каменистая почва показывала оранжевые и желтые полосы, выходы минералов. Обтесанные ветрами холмы-месы гирляндой повисли на горизонте. Этот садок не имеет имени, по крайней мере, никто не знает его имени. И знать не хочет. Садок лишили всякой жизни очень давно.
Килмандарос брела рядом, неуклюже умеряя шаги — иначе Сечул и Эрастрас остались бы далеко позади. Она вернулась к излюбленной форме, звероподобной и громоздкой, нависающей над спутниками. Он слышал свистящее вдохи и выдохи четырех легких, ритм столь не совпадающий с его ритмом, что стало трудно дышать. Мать она или нет, но в ее присутствии неуютно. Она носит насилие, словно меховой плащ на плечах — подобное туче излучение снова и снова касается его. Сечул знал — понял очень давно — что Килмандарос является уникальной силой равновесия. Творение — ее личная анафема, и ответом служит творимое ее руками разрушение. Она не видит ценности в порядке, по крайней мере в порядке, налагаемом сознательной волей. Для нее такие усилия — вызов.
Килмандарос до сих пор прославляют в многочисленных культурах, но в привязанности этой нет ничего благого. Тысяча имен у нее, тысяча ликов — и все стали источниками леденящего ужаса. Разрушительница, губительница, пожирательница. Ее кулаками говорят грубые силы природы, она раскалывает горы и напускает наводнения, под ней земля трескается, исторгая реки раскаленной лавы. Ее небеса вечно темны, забиты тучами и дымом. Ее дождь — ливень из пепла и золы. Ее тень разрушает жизнь.
Форкрулианские суставы ее тела, все эти невозможные сочленения часто рассматриваются как телесное доказательство извращенности природы. Кости, сломанные, но тем не менее несущие великую неумолимую силу. Тело, извивающееся в безумии. Поклонники персонифицируют в ней необузданный гнев, отказ от рассудка и потерю контроля. Ее культ писан брызгами крови на изувеченных телах, прославляет благость насилия.
«Дорогая мама, какие уроки даешь ты сыну своему?»
Эрастрас шел впереди. Вот тот, кто уверен в своих делах. Мир ждет его руководящей руки, толчка, столь часто побуждавшего Килмандарос к припадку бездумного разрушения. Но между ними оказался Сечул Лат, Владыка Удачи и Неудачи, Бросающий Костяшки. Он может улыбаться, пародируя милосердие, но может отворачиваться с презрительным плевком. Может придавать форму каждому мигу материнского буйства. Кто будет жить, кто умрет? Ему решать. Его культ — самый чистый изо всех. Так было всегда, так будет всегда. Не важно, какому богу или богине молятся смертные глупцы: судией остается Сечул Лат. «Спаси меня. Спаси нас. Обогати нас. Сделай нас плодовитыми». Боги даже не слышат таких просьб от поклонников. Нужды и желания, вымолвленные молящимися, затягивают их прямиком во владения Сечула.
Он мог бы прямо сейчас открыться воплям бесчисленного числа смертных, ведь все и каждый постоянно умоляют о мгновенном взгляде, мгновенном внимании. Его благословении.
Однако он давно перестал прислушиваться. Породил Близняшек и позволил унаследовать жалкую игру. Как можно не устать от молитвенного хора? От всех этих желаний, столь чистосердечных, но неизбежно выливающихся в убогую путаницу? Чтобы кто-то выиграл, другой должен проиграть. Радость приобретается в царстве горя. Триумфаторы высоко вознеслись на кучах костей. Пусть умирает другой. Равновесие! Во всем нужен баланс! Есть ли в сущем нечто более жестокое? Есть ли справедливость более пустая? «Благословляя вас удачей, я должен кого-то проклясть неудачей. Даже боги обязаны склоняться перед этим законом. Создание, разрушение, жизнь, смерть… нет, я со всем покончил! Покончил!
Оставил своим Опоннаям. Близнецы всегда должны видеть лица друг дружки, иначе существование распадется. Что же, удачи!»
Нет, он выпил свою долю крови смертных.
Но кровь бессмертных… о, это дело другое. С ней он мог бы… мог бы. Но что? «Я могу рушить точки опоры. Пусть чешуя миров падает в бездну. Но это лишено смысла. Спросите у Че’малле. Мы возвышаемся и падаем, но всякий раз цикл обновляется, и возвышение всегда уступает прежнему, а падение увлекает вниз все глубже. Смертные слепы к спирали. Все конечно. Энергии теряют хватку, воля выдыхается.
Я видел. Я знаю, что будет.
Эрастрас ищет возрождения, но это же невозможно. Каждое поколение богов слабее предыдущего — о, они шагают, наполненные силой, но блеск юности так быстро исчезает! Смертные поклонники с их короткими, крошечными жизнями скользят к циническому равнодушию, а те, что сохранили веру, загоняются в углы, скалят зубы в рвении, в слепом фанатизме — для них слепота стала добродетелью, они, будто бы, умеют останавливать время, а потом и тащить назад. Безумие. Глупость.