Пылай, огонь (Сборник)

Карр Джон Диксон

Я уже был готов спросить его, что он подразумевает под этим термином и прав ли был Холмс, предположив, что некоторые из его теорий были сочтены неприемлемыми в медицинском сообществе, когда он вежливо прервал меня и предложил вернуться к нашему пациенту. Когда мы прокладывали путь среди столиков, заполненных оживленно беседующими посетителями, он, полуобернувшись, из-за плеча бросил мне предложение сопутствовать ему в посещении пациентов. Я с удовольствием согласился и, пройдя по оживленному Грабену, мы воспользовались услугами конки.

— Скажите, — спросил я, когда мы расселись, — знаете ли вы английского врача по фамилии Конан Дойл?

Закусив губу, он старался припомнить.

— Я должен его знать? — наконец спросил он.

— Возможно. Какое-то время он учился в Вене, специализируясь в офтальмологии, как ваши коллеги...

— Кенигштейн и Коллер?

— Да. Может быть, они знали его во время учебы.

— Возможно. — В неопределенности ответа явно не слышалось предложения задать тот же вопрос его сотрудникам. Может быть, они оказались из числа тех, кто предпочел порвать с ним:

— Что вас связывает с этим доктором Дойлом? — спросил Фрейд, словно стараясь скрасить впечатление от краткости своей реплики.

— Менее всего медицинские интересы, заверяю вас. Доктор Дойл пользуется влиянием в некоторых литературных журналах Англии. Сейчас он больше пишет книги, чем занимается медициной, и лишь благодаря ему мне удалось опубликовать мои скромные отчеты о делах мистера Холмса.

— Ах, вот как.

Мы вылезли из конки на углу Вахурингер и Бергассе и пешком направились к дому доктора Фрейда.

Едва только мы переступили порог, как до нас донеслись сверху звуки страшного переполоха. Горничная Паула и женщина, которая была представлена мне как фрау Фрейд, едва заметили нас, когда мы проскочили мимо них наверх. Я почти не обратил внимание на девочку лет пяти, цеплявшуюся за перила. Позже я стал искренним другом Анны Фрейд, но в тот момент нам было не до знакомства. Мы с Фрейдом ворвались в комнату, где Холмс лихорадочно вышвыривал содержимое своего саквояжа, воротничок у него сполз набок, а волосы растрепались, поскольку он уже не владел собой.

Как только мы влетели в комнату, он, повернувшись, уставился на нас дикими глазами.

— Где оно? — вскрикнул он. — Что вы с этим сделали?

Нам потребовалось приложить немало усилий, чтобы справиться с ним, а то, что последовало затем, было хуже и страшнее, чем Рейхенбахский провал, который я еще попробую описать.

Порой влияние гипноза сказывалось, а порой — нет. Порой нам удавалось успокаивать его при помощи седуктивных средств, но Фрейд предпочитал не прибегать к ним, если была возможность обойтись.

— Мы не должны приучать его к успокаивающим средствам, — объяснил он мне, когда мы на скорую руку перекусывали у него в кабинете.

Конечно, было совершенно необходимо, чтобы кто-то из нас постоянно находился с Холмсом, следя за тем, чтобы он не причинил вреда себе или кому-то из окружающих в то время, когда он не мог отвечать за свои поступки. Он дошел до того, что испытывал буквально ненависть при виде кого-либо из нас, включая и Паулу, которая, хотя Холмс наводил на нее страх, добросовестно исполняла свои обязанности. Доктор Фрейд и его домашние понимали, чем вызвано состояние Холмса и не принимали близко к сердцу его вспышки, как бы ни были они оскорбительны, но они ' глубоко ранили меня. Я даже не мог себе представить, что Холмс способен на такие потоки поношений. Когда я оказался у него в комнате, чтобы составить ему компанию, он столь яростно обрушился на меня, что даже сегодня эти воспоминания доставляют мне боль. Он говорил мне, насколько я был глуп, проклинал себя за то, что терпел общество безмозглого инвалида, и более того. Можно представить, сколько мне стоило сил выдержать этот поток оскорблений и поношений, но я не чувствую себя виновным за то, что, когда он Хотел вырваться в коридор, мне пришлось оглушить его ударом, который — могу признать — оказался, может быть, несколько более сильным, чем следовало бы, потому что я не мог справиться с обуревавшими меня чувствами. Я нанес его с такой силой, что Холмс потерял сознание, а я, испугавшись, позвал на помощь, проклиная себя за то, что не мог сдержаться.

— Не переживайте так, доктор, — Фрейд потрепал меня по руке после того, как мы положили Холмса в постель. — Чем больше он пробудет в бессознательном состоянии, тем Наши шансы увеличиваются. Вы избавили меня от необходимости проводить очередной сеанс гипноза, а судя по тому, что вы рассказываете, я не уверен, сработал бы он.

Ночью Холмс проснулся в жару, он бредил. Мы с Фрейдом сидели у его постели, контролируя движения рук, а он что-то бормотал об устрицах, заполонивших мир [9] , и прочую чепуху. Фрейд прислушивался к ней с величайшим вниманием.

9

Устрицы играли важную роль в подсознании Холмса. В искусственно вызванном бреду («Приключения мертвого детектива») он беспокоился, что мир будет захвачен устрицами. Известно также, что Холмс любил есть устриц. Это доставляло ему большое удовольствие. Не означало ли это, что он таким образом старался утвердить свою власть над ними и скрыть обуревающий его страх? Во всяком случае, интересно было бы проследить источник этой фобии. — Прим. авт.

— Он так любит устрицы? — спросил он у меня во время краткого перерыва, когда Холмс, казалось, успокоился. Я пожал плечами, несколько смутившись из-за того, что не мог дать исчерпывающий ответ.

Наши ночные бдения облегчались присутствием Паулы, а однажды нам пришла на помощь фрау Фрейд. Она была сдержанной обаятельной женщиной, с такими же, как у ее мужа, черными печальными глазами, но четкие очертания ее губ, на которые иногда наплывала улыбка, говорили о больших запасах внутренних сил и твердости характера.

Я принес ей свои извинения, что наше с Холмсом вторжение нарушило покой ее дома.

— Я тоже читала ваши рассказы о мистере Холмсе, — просто ответила она мне. — Хорошо известно, что ваш друг — смелый и достойный человек. И мы оказываем ему помощь как нашему другу. — Я понял, что она имеет в виду их несчастного приятеля, о котором упоминал Фрейд в «Ланцете». — И на этот раз мы не потерпим поражения, — добавила она.

Лихорадка и бред, овладевшие Холмсом, длились трое суток, в течение которых его было практически невозможно покормить. Мы были предельно измотаны, несмотря на периоды отдыха — потому что даже присутствие рядом, когда приходилось наблюдать за его конвульсивными движениями, очень утомляло. К шести часам вечера третьего дня они обрели такой тревожный характер, что я пришел к выводу о неизбежности воспаления мозга. Когда я поделился своими опасениями с Зигмундом Фрейдом, он отрицательно покачал головой.

— Симптомы весьма схожи, — согласился он, — но не думаю, что стоит бояться воспаления мозга. Мы присутствуем при том, как последние остатки яда покидают его организм. Пристрастие к нему терзает его. Если он справится, можно сказать, что он одолел поворотный пункт на пути к полному выздоровлению.

— Если справится?

— Известно, что порой люди не могут вынести такое напряжение, — коротко ответил он.

Мне оставалось только сидеть у постели и в полном бессилии смотреть на ужасные конвульсии и спазмы, прекращающиеся лишь на краткие промежутки времени, назначение которых, казалось, заключалось лишь в том, чтобы дать ему возможность снова собраться с силами. Ближе к полуночи доктор Фрейд настоял, чтобы я немного отдохнул, дав понять, что в противном случае в критическую минуту я не смогу оказать моему другу никакой помощи. Я неохотно отправился к себе в комнату.