Работаю актером
Шрифт:
Да и всё, что я умею, я приобрёл своим трудом, стоя на ногах, на которые меня поставили мои учителя. Мысль очень не новая, но ведь у каждого человека своя мать и свой отец, как и свои учителя, которые для него, именно для этого человека сделали это великое дело — научили ремеслу.
Были у нас и ещё замечательные учителя — актёры тех театров, в которые мы ходили смотреть спектакли.
С мерой беспощадной юности мы судили актёров, нам не понравившихся. И сейчас самые строгие, самые безжалостные ценители — студенты театральных училищ.
Беспощадность суждения — не глупость молодости, а вера в свои силы. В молодости всё кажется достижимым — это известно. В том числе и возможность сыграть роли так, что весь мир ахнет. Без такой
Это великая милость природы к людям — надежда! Человек верит и надеется и тем жив. Когда человек теряет веру и надежду, он умирает или духовно, или физически.
А в молодости всё кажется достижимым. И с точки зрения этого могущества молодые подчас резки в оценках явлений и хода жизни. Так всегда было, так и будет.
С юношеской безудержностью мы и влюблялись в знаменитых актёров и подражали им — старались разговаривать их голосами, имитировали их интонации, манеру говорить, ходить. Часто в общежитии кто-нибудь, вскочив на кровать, декламировал «под» Астангова, Мордвинова, Качалова, Тарханова.
На двадцатипятилетие Театра Вахтангова был поставлен в общем средний спектакль по пьесе Соловьёва «Дорога победы». Там играл главную роль Михаил Астангов. Пьеса была в стихах, выспренняя, ходульная. Но как играл Астангов! Для нас это было откровением. И часто вечерами мы, сидя вокруг «буржуйки», которая стояла в нашей комнате, копировали Михаила Фёдоровича, зная назубок все его монологи, все его позы и интонации, все его ударения. Едва ли такое слепое подражание нам могло принести пользу, если бы не та влюблённость в Астангова, не то преклонение перед этим художником, не то понимание актёрской высоты, к которой, подражая ему, мы хотели идти.
К величайшему сожалению, в последние годы Михаил Фёдорович играл мало или не те роли, которые давали бы ему возможность раскрываться по-настоящему. Сколько несыгранных ролей, сколько несвершившихся открытий, сколько возможных потрясающих образов уносят с собой такие актёры! Так было, гак будет. И в этом ещё одна жестокость театра. И не надо никого винить, хотя и можно найти виновных. И иной раз, мечтая всю жизнь о какой-то роли, актёр получает её слишком поздно. Так было с Гамлетом. Это глубокая, серьёзнейшая работа Михаила Фёдоровича. Но если бы она осуществлялась лет на пятнадцать-двадцать раньше… Астангов тяготел к ролям трагическим, философским, с широким охватом человеческих страстей. Я не видел его Ромео, его Гая, но я видел Маттиаса Клаузена, Гамлета. И я был вместе с Михаилом Фёдоровичем в начале работы над Ричардом III.
Сцена с леди Анной стала для нас, студентов (а он играл её в концертах много лет), недосягаемой звездой, эталоном, потрясением.
Наверное, Ричард III был глубокой мечтой Астангова, которой он был верен много лет. И вот, наконец, решили ставить «Ричарда III» в Театре имени Вахтангова. Я был свидетелем начала работы, ибо Михаил Фёдорович предложил мне стать вторым исполнителем главной роли и его помощником по режиссуре. И началась тщательнейшая подготовительная работа. Были прочтены все переводы. Предполагалось ввести в спектакль музыку средневековья. Искались варианты финала. И наконец, состоялась первая читка по ролям. Первая и последняя. Вскоре Михаил Фёдорович заболел и страшно неожиданно умер. И унёс с собою Астангов свою давнюю, так и не осуществлённую мечту — роль Ричарда III.
Да, прекрасен, прекрасен мир театра, но он подчас бывает несправедлив и жесток к своим вернейшим слугам. Искусство — это огонь, который горит, освещает, обжигает, тлеет, коптит… Чем бесстрашнее,
Вот эти-то огни и грели нас, тянули к себе, зажигали в нас надежду, будоражили кровь, заставляли вновь и вновь тянуться к ним, чтобы согреть остывающую веру в свои силы.
Нет, прекрасен мир театра, прекрасен!
Разве не огромной школой для нас был симоновский «Сирано де Бержерак»? Мы застали уже последние спектакли «Сирано», которые играл Рубен Николаевич. Но я помню этого поразительно романтического маленького человека с большим носом и с гордо поднятой головой. Я не видел все работы Рубена Николаевича, но из того, что мне пришлось посмотреть, вероятно, Сирано был самым ярким его созданием. Симонов обладал редчайшим даром романтического актёра. Его Сирано завораживал, уводил зрителя в такие прекрасные миры возвышенных чувств, высоких помыслов, благородных характеров, что, очнувшись после спектакля, выходя на обычные улицы города и видя обычных людей, которые шли по своим делам, ты ощущал какую-то странную грусть от несовместимости той сказки, где ты только что побывал, с «реализмом действительной жизни», как говорил Митенька Карамазов.
Р. Н. Симонов был, как мне кажется, поэтичнейшим сказочником. Он не столько анализировал жизнь, сколько, окрашивая её в свой, симоновский романтизм, приподнимая её, воспевал, чуть любуясь своей песней. Это лишь одна сторона многогранного таланта Рубена Николаевича. Но, мне кажется, одна из сильнейших.
Знаменитая сцена у балкона, где Сирано говорит Роксане о своей любви. Ах, сколько было поэтического, волшебного в этом Сирано! К великому сожалению, искусство театрального актёра умирает вместе с ним. Как сказала одна актриса: «Выступать на сцене — это всё равно что писать на песке или воде». И сколько я ни буду восклицать о поэзии, романтизме, театральности, всё равно я не в силах передать всего аромата этого театральнейшего спектакля. Но, закрыв глаза, я вижу маленькую, стройную, гибко-пластичную фигуру и явственно слышу чуть хрипловатый голос Симонова:
«Мы брошены с тобой На время в этот мир, Давай же праздновать любви священный пир, Пока в нас жизнь не отгорела!»Поверьте, это было прекрасно!
Это было прекрасно и неповторимо, как неповторимо всё истинно художественное. В этой неповторимости, своеобразии, индивидуализации и кроется, вероятно, один из секретов искусства, его притягательность, его неотразимость. В своеобразии и неповторимости открывается для зрителя целый ещё неизвестный ему мир. И это-то интересно, и это-то тянет к себе. Искусство — это же и обязательно открытие для зрителя. Конечно, оно должно открывать такое новое, которое хотел бы увидеть зритель, слушатель. В том-то вся и сложность и парадоксальность искусства, что это новое должно быть необходимо сегодня зрителям. Сегодня! А завтра уже нужно нечто другое.