Работорговцы. Русь измочаленная
Шрифт:
— Много жрёт?
— В городе шесть-семь литров, на трассе — четыре-пять, — скороговоркой выпалил Лузга.
Его никто не понял. Что за скакун, который только пьёт? Увлекательный разговор про басурманскую скотину прервал Щавель.
— Сегодня ночуем в поле, — поставил в известность командир своих ближних. — Завтра обедаем в Валдае и идём дале. Послезавтра встаём на постой в Бологом, переночуем под крышей.
Парням было не привыкать к отдыху под открытым небом, а Лузга тут же сунул руки в брюки и с любопытством воззрился на Щавеля, спросил
— Это как же, Валдай проедем? Там девки с бубенцами на причинных местах. Сотник такого не упустит.
— Сотнику только и делов что до девок? — равнодушно кинул Щавель. — Двинем, как я сказал.
— Войско-то не взропщет?
— Войско подчинится приказу командира, а Литвин — мне.
— Чё, и Карп согласен?
— Очень даже.
Лузга мотнул башкой, пригладил зелёноватый ирокезы:
— Хэх, тебе решать, ты начальник, а я дурак, коли сразу такой расклад не просёк. Совсем забыл, что ты старший по званию и как есть командир.
— Помни, — сказал Щавель.
Глава одиннадцатая,
в которой отряд доходит до Середины, а справедливость до края
С Московского шоссе Великий Новгородский тракт сворачивал на насыпь — каменистую дорогу среди лесов и болот, проложенную в незапамятные времена, ещё при царе, и называемую почему-то железной, хотя ни единой железки на ней днём с огнём не сыщешь. В Святой Руси железо на дороге не валяется. Насыпь вела в обход городищ Торжка и Твери, которым пришёл пиндец.
По старому шоссе почти никто не ходил, кроме китайских гастарбайтеров, прозванных в народе ходями. Оно и понятно, китайцев радиация не берёт, а нормальным людям в тех краях делать нечего. Обстановку на другом берегу реки Тверцы точно отражало бабье напутствие «Гвозди тебе в руки и ноги, ни пути тебе, ни дороги», часто применяемое как порча. Словом, люди тех мест избегали, а за нечистое пепелище Твери и вовсе соваться не следовало, ведь впереди ждала Москва.
За Валдаем Великий тракт терял гордое имя Новгородский, однако сильно хуже не становился. При светлейшем князе он превратился в торный путь к Рыбинской цитадели, крепко севшей на волжско-беломорскую торговую жилу. Со времён крайнего посещения Щавелем дорога претерпела значительные изменения к лучшему. Колеи в самых разъезженных местах замостили брёвнами, с обочин холопы дистанционной службы то и дело подсыпали щебень, которого тут водилось немерено. За состоянием насыпи следили, но всё равно это было не Московское шоссе, галопом не поскачешь, да и рысью-то, честно признаться, не везде.
До Бологого шли пять часов и, наконец, пришли. Городок не произвёл на парней впечатления. Это был не оживлённый промышленный Валдай, покрытый копотью из труб литейных мастерских, наполненный звоном чеканщиков и малиновым пением колоколов и колокольчиков, лить которые там издавна водились большие искусники. Бологое оказался совсем незвонкий, серый. Насыпь вывела на Вокзальную площадь, оттуда караван
Жилистый, с плотным круглым момоном грек был рад не упустить выгоду, приняв на ночлег посланцев светлейшего князя. Посетовал только, что обед уже съели, однако тут же порекомендовал трактир своего соотечественника и подробно объяснил, как туда добраться. Ужин Аскариди обещал после заката, когда в мастерской стемнеет и художники отложат кисти до утра.
Щавель повёл парней в чудесное место, коим славен был город Бологое. С ними увязались Лузга и Альберт Калужский. Дело стоило того, чтобы пожертвовать отдыхом.
— Некогда Бологое был очень важным центром, — поведал парням Альберт и воздел к небу перст. — Центром!
— Центром чего? — осведомился Михан лишённым всяческого почтения тоном.
— Центром мироздания для многих и многих. Центром пути. Пока не наступил Большой Пиндец, ежечасно толпы путешественников жаждали прибытия к этому месту, дающему уверенность в благополучном завершении странствия. Ныне купцы предпочитают речной путь. Летом, пока есть возможность идти по воде, здесь тихо, зимой будет людно. Почнут свозить на санях товар из Великого Новгорода, Рыбинска и Великого Мурома, устраивать торг и веселиться. Зимой тут хорошо рвать зубы и врачевать раны. Однако и на сей скудный день всяк проезжающий Бологое стремится почтить Полпути.
— Кого? — не сразу сообразил Жёлудь. — Куда полпути?
— От Питера до Москвы, от Питера до Москвы, — медвяным тоном пропел Альберт.
Место располагалось на улочке за складами огромного, но запустелого во внесезонье Гостиного двора. Дом снесли, площадь замостили и обустроили с удобствами для паломников: скамеечки, тумба для подношений, алтари всем богам. Сразу было заметно, что место козырное, чтимое, намоленное. Тут шароёбились возчики с каравана, но они поспешно ретировались с непривычной для них застенчивостью.
— Вот здесь, — указал Щавель на каменные бруски, отделяющие прохожую часть от проезжей части. Один брусок заканчивал линию серого гранита, соседний — коричневого. — Здесь бордюр переходит в поребрик.
Все присутствующие благоговейно замерли.
— Раньше пассажиры радовались как бараны, — буркнул Лузга. — Говорили: «Полпути проехали, полпути!» Мол, теперь, верняк, докуда надо доберёмся. Как же! Раскатали губу. Пиндец им пришёл.
Щавель с укоризной посмотрел на него и обратился к парням:
— Если встать одной ногой на бордюр, а другой на поребрик и загадать желание, связанное с путешествием, оно сбудется. Прислушайтесь к себе, представьте, чего вы на самом деле хотите. Сбудется только загаданное от чистого сердца. Место само выберет правильное.
— Короче, делай как я, — ободрил Лузга, встал на Полпути и мысленно пожелал вернуться из Орды в Новгород здоровым и до первого снега. Он отчаянно не хотел задерживаться на Урале, рёбра помнили кастет начальника сборочного цеха.