Рабы

Айни Садриддин

Начался пир.

Гости наелись так, что животы их натянулись до последнего предела.

Поев, вытерли руки.

Блюда унесли, подали чашки с жидкой халвой, нишаллой и вареньем. Принесли подносы, полные конфет, всякой сухой халвы, сластей, соблазнительных и по вкусу, и по виду.

Абдуррахим-бай, одетый в дорогие халаты, опоясанный шелковым платком, стоял в проходе перед гостиной. Одним глазом он наблюдал, как подают гостям, а другим — как убирают объедки и уносят ли их обратно на кухню. Он напоминал грача, глядящего одним глазом на соблазнительную кость, а другим — на опасного охотника.

Некадам, вместе с батраками и рабами подававший гостям, а потом убиравший со стола, зайдя за дверь верблюжьего хлева, взял кусок из мясных объедков и быстро сунул его в рот.

Абдуррахим-бай увидел это.

Он настиг Некадама, покрутил его уши и за уши поволок к котлу, где распоряжался Наби-Палван.

— Ты не видишь, Наби-Палван? Этот жадный и ненасытный щенок готов съесть все остатки от гостей. Я тебя здесь поставил, чтобы ты был тут моим глазом. А ты не очень-то смотришь. А тратился я не на угощение рабов. И не для батраков, не для голодранцев, явившихся сегодня нам помогать.

— Хозяин! — сказал Ашур. — Мы со вчерашнего дня не пробовали соли. Что же делать мальчику, если он шатается от голода? Ну и пускай бы съел кусочек мяса и горсть плова. Мир от этого не разрушится, а у тебя ничего не убавится.

— Мальчик, мальчик! Он для вас до двадцати лет будет мальчиком! Если вы проголодались, скажите Калмак-оим. Она вам разогреет вчерашнюю похлебку.

Один из деревенских бедняков сказал:

— Бай! Рабов Калмак-оим накормит. Разогреет им вчерашней похлебки, а мы-то, придя на пир, чем наполним наши животы?

— У тебя есть дом. Там твое место. Сходи домой и поешь. Есть же у узбеков пословица: «Собираясь на пир, поешь дома». Вот ты и поступай по этой пословице. Деды наши знали, что говорили.

Когда гости поели и напились чаю, правители туменя получили по куску парчи, шелка, бекасама, адраса, [60] атласа, по десяти- и двадцатифунтовой голове сахара.

Остальным тоже роздали подарки.

Гостям — менее почетным — по коробочке леденцов.

После благодарственной молитвы гости вышли в поле.

60

Бекасам — шелковая полосатая ткань на халат. Адрас — полушелковая ткань, обычно полосатая.

Там они сели на скамьях, привязанных к деревьям, посмотреть копкари — козлодранье.

Начались конские скачки, когда под ноги всадникам бросили обезглавленного козленка. Всадникам надо было схватить козленка с земли и, вырывая друг у друга, вынести его из свалки. Надо было, никому не переуступая, промчать его условленное расстояние до хозяина, и хозяин вознаграждал победителя.

Много всадников и лошадей оказывались избитыми и изувеченными после каждого такого состязания.

Для сегодняшнего козлодранья зарезали сто коз и десяток телят. Тот, кому удавалось на своем коне вынести козла, получал этого козла в награду. А кому удавалось вынести теленка, получал халат и деньги.

Если с козлом достаточно было проскакать один раз в сторону, с теленком надо было проскакать трижды

вокруг поля, не давая никому вырвать его из рук.

К концу третьего круга телячья шкура превращалась в клочья от десятков рук, цеплявшихся за нее, всадник оказывался исхлестанным плетками, а конь — взмыленным, избитым, искусанным до крови конями-соперниками.

На подарки на этом копкари ушло около ста халатов и тысяча тенег серебром.

Так отпраздновал Абдуррахим-бай свое возвращение с караваном из Оренбурга, а заодно и семейное торжество — свадьбы старших сыновей и обрезание младших.

Через неделю жизнь на дворе Абдуррахима-бая потекла своим обычным порядком.

Снова в сундуки и кладовки были спрятаны ковры и дорогие одеяла, блюда и чаши.

Поставили в огромной комнате сандал, [61] накрыли его простым одеялом.

Засунув ноги под это одеяло, Абдуррахим-бай разговаривал с Наби-Палваном, сидевшим напротив:

— Слава богу! Хорошо и с достоинством провели мы этот пир. Старших сыновей поженили, младшим сделали обрезание.

61

Сандал — жаровня под низким столиком, накрытым большим ватным одеялом.

Абдуррахим-бай вдруг задумался. Тронул ладонью лоб, помолчал и снова повернулся к Наби-Палвану. Наби-Палван нетерпеливо и настороженно ждал его слов.

— Вот смекаешь ли ты, если ежегодно спаривать пять пар овец, сколько голов станет через десять лет?

— Если они не падут, не пропадут, если волки их не сожрут, если их не резать и не есть, то станет их более тысячи.

— А пять пар рабов?

— Если они обзаведутся семьей, то через десять лет их будет тридцать голов.

— Одной из милостей шариата является то, что дети рабов и рабынь считаются «дома рожденными» и остаются у хозяина.

Абдуррахим-бай замолчал.

Наби-Палван ждал, навострив уши. Он смотрел, не сводя глаз с хозяина, пытаясь угадать его мысли. Бай вздохнул.

— Я хочу поженить рабов, которым перевалило за сорок, с пожилыми рабынями. Отдам замуж и наложниц, которые не имеют от меня детей. Даже тех, которые имели, но у которых дети умерли. Если я соединю двадцать пять пар рабов и рабынь средних лет, бог даст, через десять лет от них у меня будет сто пятьдесят душ рабов и рабынь, родившихся в моем доме. Дому от этого будет большая польза.

Наби-Палван, до того никак не сумевший разгадать мысли хозяина, теперь обрадовался и подумал: «Вот где изюминка-то! Я сперва не мог понять. С большим умом продумано».

Он сказал хозяину:

— Я понимаю, почему вы не отдаете замуж молодых рабынь. Это понятно. Но почему не переженить молодых рабов? От них тоже могут родиться в вашем доме рабы и рабыни.

— Молодость — самая полезная пора. А молодой раб, обзаведясь семьей, половину сил и мыслей будет отдавать жене. Труд их хозяйству принесет больше пользы, чем их семейная жизнь. Расчет не в том, чтобы упускать сегодняшнюю пользу, мечтая о неизвестной пользе через десять лет. Нет, молодые рабы должны работать. Только работать.