Рабы
Шрифт:
— Ладно, спрашивайте его, а он пусть сидит на своей лошади, — вмешался возвратившийся командир.
— У меня нет сейчас времени слушать вашу биографию. Ознакомимся с ней как-нибудь потом. Начнем прямо с дела: почему вы ночью так запоздали?
Сафар-Гулам рассказал о происшествии в Ширине и в доказательство показал на ширинцев, уже проявивших себя в этом бою. Те подтвердили сказанное им.
— А почему из-за возни в деревне вы забыли о главном, о приказе командира своевременно зайти в тыл противника?
— Если бы
Джавад записал этот ответ.
— А почему первый залп вы дали не из всех двадцати винтовок, как было условлено? Командир из-за этого не был вполне уверен в вашем местонахождении.
— В Ширине мы убили десять басмачей. Я подумал, что залп из десяти винтовок не встревожит басмачей, они его могли принять за стрельбу своего отряда. Так и вышло — при первом залпе они голов не подняли с подушек.
— А почему во втором залпе было более двадцати выстрелов?
— Я приказал и ширинцам стрелять, чтобы басмачи поняли, что к ним в тыл зашел большой отряд. Первый раз я стрелял, чтобы их не спугнуть, второй раз, когда не спугнуть их уже нельзя было, я решил напугать их посильнее.
— А почему вслед за залпом было дано несколько одиночных выстрелов?
— А это ширинцы! У них руки дрожали, они стреляли первый раз в жизни.
Записав ответ Сафар-Гулама, Джавад строго сказал:
— За то, что вопреки решению Военного совета вы дали залп не из двадцати винтовок, вы предаетесь суду. Из-за этого отряд сомневался, и дело могло кончиться безуспешно.
— Сознаюсь, я виноват. Сам это понимаю. Но, пока будет суд, разрешите мне принимать участие в борьбе.
— Нет, нельзя! — решительно сказал Джавад. Сафар-Гулам умоляюще посмотрел на командира глазами, полными слез.
И слезы эти разжалобили даже дисциплинированного, закаленного в борьбе командира. Человек плакал оттого, что ему не разрешили участвовать в классовой борьбе. Командир вступился за него:
— Сафар-Гулам виновен. Он должен был действовать в точном соответствии с приказом. Из-за его действий мы могли потерпеть неудачу, если бы не ваша большевистская инициатива и сообразительность. Все кончилось благополучно. Поэтому и предлагаю простить ему этот проступок, взяв с него слово в следующий раз так не поступать.
Джавад согласился, командир предложил:
— Его партизанский отряд передан под командование Эргаша. Надо написать, чтобы отряд вновь вернули под командование Сафар-Гулама.
— Разве мой отряд передали Эргашу-аке? — быстро спросил Сафар-Гулам.
— Да, временно поручили ему.
— Тогда, по-моему, — сказал Сафар-Гулам, — его не надо забирать у него. Эргаш-ака — старик, нашедший новые силы и молодость в классовой борьбе. Он будет мстить классовым врагам до конца. Не нужно его огорчать. Мне будет достаточно вот этих ширинцев.
— Ширинцы знают военное дело?
— Нет, пока не знают, еще вчера они, только услышав выстрелы, дрожали как осиновый лист. Но ничего, привыкнут и научатся. К ним я подберу еще людей, и у меня станет большой отряд.
— А этот старик зачем тебе в отряде? — Джавад показал на Насыра.
— Этот старик мне очень нужен. Он у ширинцев считается мудрецом. Без него ширинцы обойтись не могут. На привалах он необходим как веселый рассказчик. Однажды я его спас, когда он тонул. Занятная история…
— Ладно, Сафар. Забирай своих джигитов и догоняй отряд, — сказал командир.
Вскоре отряд Сафар-Гулама уже скакал по дороге, нетерпеливо вглядываясь вперед, торопясь нагнать товарищей. Издалека доносилась песня о предстоящих победах:
Идем мы, идем мы вперед, Привычны к боям и походу. Крепим мы свободы оплот. Коль надо, умрем за свободу. Идем мы, идем мы вперед. Мы бьем басмачей без пощады. Нас алое знамя ведет. Боям и походу мы рады.10
Отряд, занятый преследованием шайки Урман-Палвана, в четвертый раз обыскивал одинокий, покинутый большой дом басмача, куда наивным, доверчивым крестьянином приходил когда-то робкий Эргаш, где разговаривал он с тремя конюхами о непосильных налогах, где рассказывал он о безрадостной жизни на улице Рабов.
Теперь, не сходя с седла, въехал в этот двор уже поседевший Эргаш во главе своего славного партизанского отряда.
Деревенский староста, хранивший ключи от покинутого дома, провел их по всей усадьбе, показал ему под ивами, где был водоем, сараи, полные дров, конюшню, где давно уже не было лошадей, угнанных басмачами.
Сором, ветками завален был просторный двор, словно кто-то нарочно раскидал тут эти пучки соломы, щепки и хворост.
Поиски и на этот раз оказались бесплодными.
Отряд снова выехал на дорогу.
Провожая красноармейцев и партизан, староста кланялся и улыбался:
— Я здесь староста. Я Советской власти не изменяю. Басмачей прятать не буду. Не утомляйте себя напрасно. Если только тень басмачей замечу, немедленно вас извещу.
— Я тоже не зря их здесь ищу. У меня есть свои сведения.
— Я понимаю, что вас извещают, — серьезно ответил староста. — Но есть такие люди, которые, для того чтобы показать себя усердными, дают ложные сведения. Если б басмачи проезжали здесь не только сегодня, а вчера, на дороге остались бы следы лошадей.