Рабыни рампы
Шрифт:
– Но все же тебе хочется?
– Только на моих условиях, - твердо сказала Карен.
– Я больше не желаю, чтобы меня третировали.
– Тогда ты добьешься своего. Но это будет не скоро, не за одну ночь, моя дорогая. Но ты никому ничего не будешь должна. Если у тебя есть талант, то ты будешь довольна тем, что у тебя есть. Потому что ты на самом деле имеешь все, что нужно. Ты умна, ты красива, и у тебя есть человек, который тебя любит.
– Значит, ты меня позвала для этого - дать мне совет, как в дальнейшем строить карьеру?
– Нет, мне трудно сказать, -
– Будем откровенны, хорошо? Я дала себе обещание с этим покончить, - у нее дрожали губы.
– Ты помнишь, когда ты впервые переехала ко мне? Ты тогда сказала, что мне нужно с кем-нибудь поговорить о ночных кошмарах, о своих проблемах. Так я ни с кем не говорила. Ни с докторами, ни с Джорджем - в общем, ни с кем. Ты единственный человек на свете, с кем я могу об этом поговорить, - она глубоко вздохнула.
– Ты встречалась с моей матерью и, вероятно, в результате поняла, что в своей жизни у меня не было никого, кому я могла бы доверять, на кого могла бы положиться. Я не знаю, почему все так складывается, не знаю… но… Так оно и есть, не знаю, по какой причине, - она задышала чаще, - но она все равно остается моей матерью, я люблю ее. О Боже, все эти семейные тайны. Если бы только знала…
Встревожившись, Карен гладила ее руку.
– Лейк, пожалуйста, успокойся. Все хорошо. Я ведь рядом.
– Я никогда об этом никому не говорила. Даже Джорджу. Все это вызовет у него лишь отвращение, но что касается моих уходов в себя, то это уже другая история. Карен, я должна рассказать об этом кому-нибудь, и ты единственный человек, которому я доверяю. Я не хотела никому об этом говорить, надеялась, что все позабудется, но, увы, все бесполезно. Даже когда я напиваюсь в стельку, я все равно об этом помню. Не все, правда, но большую часть. Боже, как я боюсь!
– она сжала пальцы Карен с удивительной силой.
– Словно если я расскажу об этом вслух, то со мной произойдет что-то страшное, - она затряслась всем телом.
– Он меня изнасиловал.
– Кто?
– спросила Карен, пытаясь ее успокоить ровным мягким тоном, но Лейк уже погрузилась в воспоминания.
Сердечко сильно билось у нее в груди. Она была очень маленькой даже для своих пяти лет. Натягивая простыни на голову, она попыталась еще уменьшится в размерах, сократиться, исчезнуть вообще, чувствуя острый, инстинктивный страх перед человеком, затаившимся в углу. Она не могла ни убежать, ни позвать на помощь.
"Да это все происходит во сне, глупышка, - убеждала она себя.
– Это только сон, и он пройдет, стоит только проснуться".
В детской горел свет, и он становился ярким, как молнии, если прищурить глаза, сжать посильнее веки. Но сейчас он был сумрачнее обычного: едва освещал угол комнаты. Там кто-то притаился. Вероятно, это была какая-то женщина, вся в искрах или кристаллах, как жена Лота из детской Библии. Девочка улыбнулась женщине в знак приветствия, но она не отвечала. Она была похожа на статую, хотя у нее были живые, как у людей глаза. Девочка хотела знать, не скучно ли быть статуей. Вероятно, скучно и противно. Она прищурилась, чтобы сделать свет от лампы поярче, но он
У девочки зачесалась ножка. Она потянулась рукой к этому месту, чтобы почесать, но вдруг похолодела. Кто-то дотрагивался до нее рукой. Под простынями. Чья-то рука крепко обхватила ее за лодыжку.
– Но это же сон, - шептала она. Статута теперь было едва видно, она слабо поблескивала в углу, но в глазах у нее стояли слезы. А руки по-прежнему были рядом, большие, сильные руки под простынями, которые двигались по всему ее маленькому тельцу. Ночная рубашка ее оказалась у нее на голове, в ней застряли ее руки. Слезы стыда покатились по ее щекам, она попыталась закричать, но ничего не вышло. Глядя через край рубашки, она глазами умоляла статую. Она умоляла ее помочь ей.
Руки уже трогали ее внизу. Она умоляла статую прекратить это. Может, все это нереально, может, какая-то женщина играла в статую, как играла маленькая девочка с матерью на зеленой лужайке перед домом. Кто бы она ни была, женщина или статуя, она либо не могла, либо не хотела ей помочь, и, почувствовав, как давит ночная рубашка на лицо, она поняла, что статуи там больше не было. Только чьи-то руки, которые причиняли ей ужасную боль, потому что они были очень большие, очень большие для такой маленькой девочки, как она.
"Проснись, - понукала она себя, - проснись и беги прочь!"
Она открыла глаза. И вот из глаз закапали настоящие слезы, слезы отчаяния и страха. Никто не хотел прийти к ней на помощь, никто. Она была маленькой, а руки большие. В любой момент они могли войти и поймать ее. В любое время.
А внизу статуя вышивала и плакала.
– Я была совсем маленькой, мне было лет пять, и он вошел ко мне в комнату, чтобы подоткнуть одеяло.
– О Боже мой!
– у Карен от ужаса похолодело под ложечкой.
Она могла представить себе прелестного ребенка неописуемой красоты, ребенка, тихо игравшего в детской. Лежа на кровати, девочка ожидала, когда кто-то придет и подоткнет ее одеяло… она ожидала.
– Мой отец пришел ко мне и сделал мне больно, - вдруг голос у нее стал высоким, звонким, как у ребенка.
– Я лежала и думала, чем я перед ним провинилась? Что же сделала я плохого, чтобы он мог себе позволить так надругаться надо мной? И потом я поняла. Все дело во мне. Я была плохой. У меня все перевернулось внутри - у меня не будет детей, все перевернулось, все там нарушено. Потому что я была такой маленькой, и все такое… и я сломалась. Дети не очень сильные создания, - сказала она сухим, педантичным тоном.
– Они легко ломаются. Понимаешь?
Карен кивнула. Слезы заструились у нее по щекам.
– Иногда, когда я смотрю на тебя, я вдруг начинаю сердиться. Если бы он не искалечил меня, я тоже была бы такой, как ты, у меня было бы много друзей. Я могла бы быть хорошей и доброй. Но как я могу быть теперь хорошей после этого? Я ничего не могу поделать с собой. Как и мать. Мы обе с ней дефективные, - кажется она пришла в себя.
– Но не говори об этом никому, даже Мэтту. Мне будет так стыдно. Лучше пусть люди вокруг считают меня стервой, но только пусть меня не жалеют.