Рабыня Гора

Норман Джон

— Шесть тарсков, — предложил мужской голос.

— Шесть тарсков! — повторил аукционист. — Пройдись, малышка Дина! И покрасивее!

Глаза мои наполнились слезами, все тело залила краска стыда.

Но я прошлась, и прошлась красиво. Вот она, плетка, наготове! Разглядывая выставленную на помосте девушку, мужчины довольно загомонили.

— Обратите внимание: какие плавные, грациозные движения, как безупречны линии! Спина прямая, как струна, гордая посадка головы! Всего несколько тарсков — и она ваша!

По левой

щеке покатилась слеза.

— Двигайся красиво, малышка, — предупредил аукционист.

— Да, хозяин.

Я прошлась взад и вперед, повернулась, обмирая от стыда под жадными взглядами.

— Встань гордо, Дина!

Я остановилась, вскинула голову.

— Купите ее и заставьте на вас работать! Представьте — вот она нагая, в вашем ошейнике и в цепях, скребет пол. Убирает, стирает, шьет! Делает покупки, готовит! Представьте — вот она принимает ваших гостей! Ждет вас, раскинувшись в мехах!

— Десять тарсков!

— Десять тарсков, — повторил аукционист.

— Одиннадцать! — донеслось слева.

— Одиннадцать.

Я вгляделась в толпу. Мужчины, женщины. Человек четыреста. По рядам, предлагая закуски и напитки, бродят торговцы. Я коснулась пальцами свисающей с шеи цепочки. Какой-то мужчина купил ломоть приправленного соусом мяса. Принялся жевать, поглядывая на меня. Наши глаза встретились. Я отвела взгляд. Кое-кто разговаривал, не обращая на меня внимания. Как же я их ненавидела! Я не хотела, чтобы на меня смотрели — но они и не смотрели!

— Какая красавица! — подзадоривал зрителей аукционист. — А размеры? Двадцать два, шестнадцать, двадцать два! — И тыкал в меня плеткой.

— Четырнадцать тарсков меди!

— Четырнадцать! — не унимался аукционист. — Но может ли торговый дом расстаться с такой красоткой всего лишь за каких-то четырнадцать тарсков? Ведь нет, благородные господа!

— Пятнадцать.

— Пятнадцать!

За пятнадцать тарсков Раек из Тревы продал меня работорговцу. В доме Публиуса ему дали за меня двадцать. Аукционист, разумеется, это знает. Конечно, в записи это внесено.

Он перевел на меня глаза.

— Девочка, — мягко, но с угрозой в голосе начал он, — продадут тебя или нет, но эту ночь ты проведешь в здешних бараках. Ты поняла меня?

— Да, хозяин, — прошептала я.

Недоволен предложениями. Если цена не устроит торговца, ночью меня ждет наказание. Наверняка жестоко высекут.

— На живот, Дина! — приказал он. — Давай заинтересуем покупателей.

— Да, хозяин.

Я легла у его ног, ожидая приказа, испуганно глядя снизу вверх — а вдруг ударит? Пролежала долго. Не ударил. Мой испуг позабавил толпу.

— Слушаться, двигаться быстро и красиво, сто двадцать восьмая, — мягко проворковал он.

— Да, хозяин, — ответила я.

И вдруг — удар хлыста и отрывистое:

— На спину! Одно колено поднять, другую ногу вытянуть, руки за голову, запястья скрестить, как для наручников!

Я

повиновалась. Он начал быстро одну за другой отдавать команды. Ловя каждое слово, я принимала позы, в которых демонстрируют рабынь. Лишь мгновение давая зрителям полюбоваться каждой мучительно откровенной позой, он пролаивал следующую команду. Последовательность позиций он выбирал отнюдь не случайно; в следующую я переходила легко, иногда просто перекатываясь по полу или повернувшись, но вместе они составляли ритмичную и плавную изысканную чувственную мелодию, выверенную и точную, для меня — невероятно унизительную. Своего рода танец выставляемой напоказ рабыни. Я, что была некогда Джуди Торнтон, шаг за шагом выполняла движения горианской рабыни и в конце концов оказалась, как и вначале, на животе у его ног — дрожащая, покрытая испариной, спутанные волосы завесили глаза. Аукционист поставил на меня ногу. Я уронила голову на пол.

— Называйте цену!

— Восемнадцать тарсков, — раздался голос.

— Восемнадцать. Девятнадцать? Я слышал девятнадцать?

— Девятнадцать, — донеслось из зала.

На помост упали слезы. Кончики пальцев зарылись в опилки. Опилками облеплено и покрытое потом тело.

У самых глаз — свернутая плетка.

Там, в толпе, женщины. Ну почему они не вскочат, не возмутятся? Ведь здесь попирают достоинство их сестры!

Но нет, глядят невозмутимо. Я — всего лишь рабыня.

— Двадцать! — выкрикнул кто-то.

— Двадцать. — Аукционист убрал ногу и ткнул меня плеткой. — На колени!

У самого края помоста я встала на колени в позу наслаждения.

— За эту прелестную крошку предложили двадцать медных тарсков, — объявил аукционист. — Кто больше? — Он оглядывал толпу.

Я замерла. Торговый дом заплатил за меня ровно двадцать.

— Двадцать один, — предложил мужчина.

— Двадцать один.

Я вздохнула свободнее. Хоть маленькая, но прибыль.

Ни на минуту не забывала я о пластинке на шее. Цепочка короткая, плотно охватывает горло. Застегнута. Не снять.

За меня дают двадцать один тарск.

Значит, убытка торговому дому Публиуса я не принесу

Подержать девушку несколько дней за решеткой на соломе в рабских бараках и кое-чему обучить обходится в гроши.

Сколько стоит рабская похлебка и плетка?

— Предлагают двадцать один тарск! — кричал аукционист. — Кто больше?

Тишина.

Внезапно накатил испуг. А вдруг прибыль торговца не устроит? Барыш совсем невелик. Надеюсь, он будет удовлетворен. Я же изо всех сил старалась, каждого слова слушалась. Боялась, что высекут.

Горианские мужчины не ведают снисхождения к вызвавшей недовольство девушке.

— Вставай, тварь цепная, — бросил мне аукционист.

Я встала.

— Что ж, — обратился он к публике, — похоже, нам придется расстаться с этой красоткой всего за двадцать один тарск меди.