Радость и страх
Шрифт:
– Фред!
– восклицает Табита.
– Вы же не допустите, чтобы мистер Ринч вас опередил. Вот и мистер Мэнклоу говорит, если вы от него отвернетесь, он пойдет к мистеру Ринчу.
– Что нам требуется в Англии, - говорит Ходсел высоким сердитым голосом, - так это нечто действительно изысканное, отмеченное особым cachet [отпечаток, печать (франц.)]. Нечто не столь тяжеловесное, как "Желтая книга", и гораздо более смелое. Те, кто помнит вашего "Символиста"...
Стордж заявляет, что не собирается повторять такой дорогостоящий и обременительный эксперимент.
– Знаете, что вас подкосило,
– говорит Мэнклоу.
– Что у вас не было хорошего редактора, человека, изучившего спрос.
– Да, Фред. И знаете, мистер Мэнклоу сейчас как раз свободен. Он бросил ту работу в Глазго. Вы могли бы взять его редактором и напечатать рисунки мистера Доби. А у мистера Ходсела есть готовый роман, который отказались печатать все издатели - все _респектабельные_ издатели.
– Никакими словами не описать, сколько презрения вкладывает Табита в это слово.
– В высшей степени интересно.
Стордж, захлестнутый разноречивыми побуждениями, странными чувствами не то чтобы досадой и не то чтобы ревностью, - напускает на себя еще более важный вид.
– И о чем же этот роман?
– Об одном священнике, который сбежал с монахиней. И там разоблачается вся религия, показано, что это сплошное ханжество.
Мэнклоу поддерживает ее. Он напоминает, что с распространением образования массы все больше отворачиваются от церкви. А церкви крыть нечем. После Дарвина она и так уже дышит на ладан.
– Но сам Дарвин... гм... был добрым христианином.
– Я тоже добрый христианин, - ухмыляется Мэнклоу.
– И все мы, надеюсь, тоже. Я только объясняю, каковы современные веяния. И я вполне согласен с Тибби, что...
Стордж, атакованный со всех сторон, упорно защищается. Но молодые люди расходятся только в полночь, а тут уж и ему пора домой в Кенсингтон.
Но на следующий день у Табиты опять пьют чай Мэнклоу, Доби и еще два молодых писателя, и все они громогласно ратуют за новый журнал, призванный покончить с приличиями и респектабельностью, низложить церковь и разгромить Академию.
Сторджу не внове то неистовство, с каким его молодые друзья обрушиваются на все устоявшееся и признанное; на всякую прочную репутацию; на Киплинга, Родса, Теннисона; на идею империи. Они ненавидят всю систему старого общества, и оттого, что система эта широка и всеобъемлюща, столь же всеобъемлющи их нападки. Им ненавистно не только понимание искусства как функции общества, в котором Академия, как и церковь, является организацией, призванной охранять определенные критерии общественного вкуса, но и нравственная его суть. Поскольку для предыдущего поколения идеалами были чувство долга, служение родине, семья и государство, они все это отметают, а превозносят эгоцентризм, самовыражение, самоутверждение, искусство ради красоты. Стордж считает, что по молодости лет они хватают через край, и не принимает их слишком всерьез. Очень уж часто он был свидетелем того, как менялись оценки: Рескин, которого боготворили как пророка, а потом поносили как шарлатана; взлет и падение философии радикализма. Его тревожит другое - как сильно все эти разговоры влияют на Табиту. Никогда еще он не видел ее такой оживленной, такой красивой. И когда она, разрумянившись, сверкая глазами, обличает брак как преступление
– Но почему, Фред, почему?
– кричит она на него.
– Почему вы не хотите понять, что мы просто обязаны протестовать против этой мерзости?
Теперь он страшится вечеров в конце недели, когда можно ночевать у Табиты. Мало того, что ему стелят постель в гардеробной, что, как правильно заметил Джобсон, само по себе нечестно и унизительно, но к тому же он еще подвергается непрерывным нападкам в связи с журналом.
– Но почему вы отказываетесь, Фред? Какие у вас основания? Должны же быть какие-то основания.
А избежать этих вечеров он не может. Дело в том, что Табита, которая в первые три месяца относилась к его визитам вполне равнодушно, теперь сама его зазывает - наверно, затем, чтобы приглашать и Мэнклоу изводить его, а потом изводить его самой. Всякий раз, как миссис Стордж уезжает за город и ему разрешается побывать у Джобсона, она посылает за ним.
– Вот, взгляните, - говорит она как-то раз, протягивая ему новый журнал небольшого формата.
– Я давно хотела вам показать. Очень неплохо, и издание обошлось всего в пятьсот фунтов.
Табите, которая год назад не решилась бы истратить целый фунт на шляпку, пятьсот фунтов уже кажутся мелочью.
Стордж после отвратительного вечера, проведенного с приятелями Мэнклоу, решается выказать неудовольствие.
– Милая Берти, пятьсот фунтов - это только начало. Тратить деньги можно и более приятными способами, а я и так ухлопал их достаточно, мало что получив взамен.
Табита, вскинув голову, уточняет: - То есть на меня?
– Да нет, на то символистское обозрение. Право же, дорогая, довольно с меня разговоров об издании журнала. Надоело.
– Вы хотите сказать, что это я вам надоела. Пожалуйста, не спорьте. Какой еще смысл могут иметь ваши слова?
– Она явно ведет дело к ссоре.
Но Стордж, помня совет Джобсона, решительно направляется к двери. Извините, но мне пора.
– А разве вы не собирались остаться?
Ее удивление придает ему твердости.
– Я передумал.
– Весь дрожа от ярости и тревоги, он едет ночевать в свой клуб. "Нет, больше я этого не потерплю. Это ни на что не похоже".
26
Он не нарадуется тому, каким успешным оказался этот маневр. В понедельник утром в конторе он получает от Табиты письмо с приглашением к обеду - у нее сегодня будет вкусный обед. И в постскриптуме добавлено: "Или после обеда. Но жду обязательно. Про журнал разговоров не будет. Сожалею, что столько с ним приставала".
Стордж, торжествуя, пишет в ответ, что постарается приехать после обеда. Как истинный победитель, он великодушен, но не слаб. Он едет к ней, но едет поздно и в квартиру входит изящно-горделивой походкой - так и видно, что после стольких унижений он и сам это сознает. Табиту он застает в капоте и слегка этим озадачен. Как трагедийная королева, она стоит неподвижно, пока он не закрыл за собою дверь, а тогда произносит, подчеркивая каждое слово: - Мистер Джобсон говорит, что я плохо с вами обращаюсь и вам это надоело.