Радость и страх
Шрифт:
Вот и сегодня она зашла туда перед самым чаем, потому что невмоготу стало сидеть в гостиной и делать сочувственную мину, пока Доби длинно и нудно рассказывал ей и Мэдж, как его оскорбил какой-то грязный солдат, - и сразу замечает, что у няни лицо строгое, а у Джона - деланно веселое. Он подбегает к ней, хватает за юбки и, задрав голову, целует воздух. Но Табиту, умудренную жизнью двадцатитрехлетнюю мать, не проведешь.
– Что он еще натворил, няня?
– Опять упрямился, мэм, не хотел идти. Полдороги на руках его тащила.
Джонни, зато, что ему не разрешают обследовать
Джон, отвернувшись к тазу с водой, пускает вместо кораблика мыльницу. На лице его написано не только упрямство, но и хитрость, сквозь младенческую поглощенность собой уже проглядывает живой ум мальчишки.
– Отвечай мне, Джон.
– Табита взяла его за локоть.
– Ты слышал, что я сказала? Не иначе как шлепки захотел?
Следом за мыльницей Джон молча пускает в таз блюдце из-под губки. Щеки у Табиты розовеют, брови сдвигаются, и на лицо вдруг ложится тень призрак старухи, что называется нравной старухи, то есть такой, которая из житейских битв вынесла не покорность судьбе, а сильную волю и твердые взгляды.
– Слышишь, Джон? Отвечай сейчас же.
Женщины переглядываются. Обе понимают всю значительность этой минуты. Ведь шлепка - последнее средство, дальше нет ничего. Шлепка - это старая гвардия, если она спасует, битва проиграна и впереди - анархия.
Взглядом Табита взывает к няне о помощи, о какой-то подсказке, которая позволила бы не идти на этот страшный риск. Но в такие минуты полководец всегда одинок. Взгляд няньки говорит яснее слов: "Вы и раньше грозились его отшлепать, теперь надо действовать, а за последствия я не отвечаю".
– Ну, так, Джон, - говорит Табита и, ухватив сына за руку, отводит его от таза.
– В последний раз тебя спрашиваю.
Но он молчит. Табита, взбешенная таким упрямством, таким умышленным злонравием, задирает ему рубашонку и сильно шлепает, раз и другой.
Тишина. Табита затаила дыхание. Неужели победа за Джонни? Но тут раздается громкий, отчаянный вопль. Лицо ее просветлело, с улыбкой облегчения она спешит взять Джонни на колени.
– Ничего не поделаешь, милый, сам виноват.
– Я больше не буду!
– вопит преступник.
– Вот видишь, к чему приводит непослушание.
– Но она уже целует его, и нянька отворачивается от этого проявления слабости, точно говоря: "Ох уж эти мамаши!"
– Я вижу, мамочка.
– Ну вот, а теперь, раз ты опять умник... ты ведь умник?
– Да, мамочка, умник.
– Можешь получить шоколадку.
Через две минуты Джон уплетает шоколад, от лица его исходит сияние праведности: человек очистился от греха, сподобился благодати. Но время от времени он бросается обнимать Табиту, чтобы убедить ее, что он умник, а самому лишний раз убедиться, что всемогущее существо снова дарит его своей милостью. Всемогущее существо, исполненное благодарности тем таинственным силам, что обеспечили ей победу, горячо отвечает на его поцелуи благодарность
Позже нянька воздает должное стратегии полководца:
– Так ему и надо было, мэм. Самое время.
– Да, я тоже решила, что пора. Джонни ничего не стоит избаловать.
33
Но едва она отучила Джона от чреватой опасностями манеры отставать на прогулках, как он затевает новый бунт, на этот раз посерьезнее. Однажды вечером он отказывается читать молитвы.
Проблема вечерних молитв уже давно не дает Табите покоя. Еще когда ему только исполнилось три года, нянька как-то сказала, что Джонни не молится на сон грядущий. Табита тогда ответила не подумав, что он, пожалуй, еще мал; но нянька явно с этим не согласилась, и Табита сообразила, что сама-то она читала молитвы с тех пор, как себя помнит. Ее кольнуло чувство вины перед Джоном, и чувство это не исчезло, когда она попробовала убедить себя, что раз бога нет, а церковь - всего лишь орудие для утверждения власти епископов, учить Джонни молиться было бы ошибкой.
Ей кажется, что, не приобщив Джонни к молитвам, она рискует лишить его чего-то очень важного, то есть видит опасность не в том, чтобы согрешить перед богом, который всего лишь легенда из толстой книги, а в том, чтобы нанести непоправимый ущерб сыну.
С вопросом о религии она уже обращалась к нескольким людям: к Сторджу, который, оказывается, стойкий приверженец англиканской церкви, а отвергает только мещанскую мораль; к Доби, который - кто бы подумал!
– почитает папу Римского, и, наконец, к викарию ближайшей церкви, с которым познакомилась на вечере у мисс Пуллен.
– Как вы считаете, викарий, с каких лет, дети должны читать молитвы?
Викарий, неглупый старик, привыкший иметь дело со светскими дамами, деликатно осведомляется, к какой церкви принадлежит она сама.
– Да, в общем, ни к какой. Сама я не религиозна, но у меня такое чувство, что детей нельзя оставлять совсем без религии. Это значило бы лишить их чего-то очень им нужного.
– Совершенно с вами согласен.
– Я хочу сказать - нужного для их счастья сейчас, в детстве.
– И не только в детстве.
Но на этот счет у его собеседницы свое мнение. Чуть улыбнувшись, она отвечает: "Да, возможно", но таким тоном, словно спрашивает, какой прок от молитв взрослому человеку. И тут же подсказывает викарию следующий ответ: - Как вы думаете, хорошо будет для начала "Отче наш" и "Христос младенец"? Я с них начинала и, помню, получала большое удовольствие.
– Разумеется, чего же лучше.
И Табита уезжает домой с твердым намерением приучить Джонни молиться. Он, понятно, и слышать об этом не хочет, но тактом и подкупами она добивается своего, не прибегая к шлепкам. А скоро Джон уже и сам рвется читать молитвы. Для него это род деятельности, необходимое завершение с пользой проведенного дня.
И вот однажды вечером - до чего же своенравные создания эти дети! заметив, очевидно, что матери хочется уложить его пораньше, он залезает под кровать и объявляет, что молиться не будет. Табита, у которой в гостиной полно народу, сразу начинает сердиться.