Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу
Шрифт:
— Похоже, вы в большой обиде на людей.
— Не очень-то мне везло…
— С каких пор?
Такой живой интерес к ней удивлял ее. Поколебавшись, она все же ответила:
— С тех пор как заболела. Я манекенщицей работала. Почти год продержалась, потом нервы сдали. Ужасно похудела, впала в апатию, ну а в агентствах и без меня полно девушек на выбор. Да я не слишком хотела туда возвращаться.
Она не доверяла ему, однако чувствовала его участливое внимание и интерес к тому, что ей пришлось пережить. Она нервно поглаживала ладонью юбку, взволнованная тем,
— Заработок у манекенщиц ненадежный, да и опыта у меня никакого. Старалась подрабатывать — позировала для рекламы. От приезжих агентов натерпелась… И пить с ними приходилось. Бывало, проснешься утром — жуть берет…
Она сидела теперь на диване, поджав ноги в изящной позе, изогнув гибкое молодое тело, так что обтянутое шелковым чулком округлое колено из-под чуть приподнявшейся юбки будто целилось в ее маленькую грудь. Туфли на ней промокли. На подошве дырка, заложенная изнутри бумагой.
— Так все мало-помалу накапливалось, и я сорвалась. Я этих типчиков, рекламных агентов, просто видеть больше не могла. Мне казалось — кругом одна пошлость.
— Потому что вы ребенок, чистый, доверчивый, — сказал он с нежностью, — я так и подумал, что вы на людей в обиде.
— Да, это правда, — подтвердила она. — Противно мне, что все считают, будто самое главное в жизни — деньги. — Она усмехнулась. — Может, камешек в ваш огород? — И кивнула на его дорогой костюм.
— Это вы из-за моего костюма так решили?
— Ну да. Скажите, кто вы?
— Да я только жить начинаю… Можно сказать… на новом пути, — ответил он неуверенно.
— Может, на сухом законе нажились?
— Да бросьте вы. Сказали тоже.
— Крупный антрепренер?
— Вообще-то у меня кое-какая работенка в гостинице.
— Так и знала — что-нибудь в этом роде. Отлично. — Она сцепила руки на затылке. — Как бы там ни было, а вы умеете успокоить человека на сон грядущий, — призналась она открыто. — Ну как, вдохновила вас моя история?
— Ручаюсь, вам и двадцати еще нет…
— И уже брюзга.
— Всем нам от жизни достается.
— По вас заметно. Вам, мистер, все легко досталось.
Но он побоялся рассказать ей, кто он. Под натиском ветра вдруг задребезжало стекло. Оба разом оглянулись.
— Бывает, нападет на человека хандра, — заговорил он, — кажется, ни на кого бы глаза не глядели. И люди ему опротивеют. И заживет он сам по себе, вроде как вы теперь. А все равно он должен к людям вернуться, иначе ему крышка. И вот он возвращается к людям и думает, а вдруг ему кто-нибудь плечо подставит, и видит — находятся такие, кто ему рад. Может, любой из нас вроде блудного сына, любой человек на свете. Уходим и тоскуем по дому и мечтаем вернуться.
— Продолжайте, сэр, здорово у вас получается, — сказала она посмеиваясь.
Он смутился, сказал:
— На подметке у вас большущая дырка.
— Ага, знаю! Вы сапожник. Ищете работу.
— Верно, был и сапожником. Ну-ка дайте.
Она стянула с ноги мокрую туфлю. На чулке у большого пальца темнело мокрое пятно. Он внимательно оглядел подошву, поднял туфлю, посмотрел
— Ну что ж, могу починить, — сказал он.
— Почему вы не идете домой?
— Мне тут хорошо.
— Идите-ка домой.
— Я же вас не обижаю. Разрешите еще немножко посидеть.
Здесь, в этой комнате, где она сидела вот так и улыбалась ему, а под ветром дребезжало стекло, он вдруг забыл, кто он. Впервые за долгие годы он ощутил чувство покоя, оттого что о нем тут ничего не известно. Говорил обо всем, что приходило в голову, и низкий голос его звучал дружелюбно, участливо. Все же наконец она взмолилась:
— Я спать хочу. Простите, я совсем сонная. Вам-то ничего, а мне рано вставать.
— Еще не так поздно.
— Прошу вас, идите домой.
— Уйду, не беспокойтесь. — Он увидел ее покрасневшие веки и, поднимаясь, поддразнил: — Ребенку пора баиньки.
— Как называется ваша гостиница?
— «Корона», — ответил он с тягостным чувством.
— Счастливого Нового года, гость из «Короны»!
— Счастливого Нового года! — сказал он.
Больше он к ней не пошел — Дженкинс по всему городу расклеил афиши с его портретом. В новогодний вечер он с Дженкинсом стоял у окна в кабинете, наблюдая за прибывающей публикой. Рослый швейцар в синей униформе огромным зонтиком прикрывал от густого мокрого снега дам в меховых шубках. Те закидывали голову и разглядывали мигающую огнями вывеску. В ее сиянии их лица казались красными, возбужденными.
— Просто великолепно, — сказал Дженкинс. — Весь город к нам хлынул.
— Что, если они меня на смех подымут?
— Еще чего! Ты же знаменитость. А сам, кажется, до сих пор этого не уразумел.
— А что я должен делать?
— До полуночи я тебя на них не выпущу, понял? Новый год — отличная для тебя рамка. Будешь красоваться в самой гуще новогодней кутерьмы. Подожди тут немного, я приду за тобой.
На улице звучал смех, оживленные голоса, из ресторана доносилась музыка. Там играл негритянский джаз. Сейчас, оставшись наедине с собой, он понял, что не вынесет, если его осмеют. Он прислушивался к глухому стуку своих шагов по ковру, и ему чудилось, что его заперли в клетку. Покой, который он ощутил в комнате Джулии Эванс, казался теперь необычайно прекрасным. Он вспомнил ее рваные туфли и подумал: «Надо бы ей послать пару». И, чтобы отвлечься от мыслей о предстоящем вечере, сказал себе: «Сделаю это сразу, нечего откладывать».
Он надел пальто и шляпу, украдкой спустился вниз и через боковую дверь вышел в переулок. Перейдя на другую сторону улицы, он отправился искать обувной магазин. Мокрые хлопья снега таяли на его лице. Его легкие нарядные туфли тонули в снегу. Изморозь белым занавесом затянула освещенные витрины — в них ничего не было видно, и он уходил от гостиницы все дальше, озираясь по сторонам в поисках обувного магазина, а когда набрел на него, там уже гасили свет. Но он постучал, и его впустили. Он купил пару коричневых туфель на шпильках и отделанные мехом короткие светлые ботики.