Радость на небесах. Тихий уголок. И снова к солнцу

Каллаган Морли

Низенькая перепуганная шестидесятилетняя женщина с опухшим от слез лицом говорила, запинаясь на каждом слове. Мистер Рэлстон мягко ее направлял, и она сообщила некоторые сведения о себе. Родилась в Панаме. В этом городе живет два года. Уборщица. Да, иногда она получает пособие по безработице. У нее два сына: Хуан, двадцати четырех лет, и Тони — восемнадцати лет. Хуан работал грузчиком на кондитерской фабрике. Да, одно время он получал пособие по безработице. Но ему это не нравилось. Он зарабатывал семьдесят два доллара в неделю. Весь последний год он работал, и никаких неприятностей с полицией у него не было.

Таким образом, было установлено, что молодой человек по имени Хуан Гонсалес действительно существовал.

Мистер Рэлстон сообщил, что судья хотел бы ознакомиться с материалами полиции. Он вызвал инспектора Сазерленда, и тот зачитал рапорт, поданный полицейским Дансфордом. Затем он рассказал, в каком состоянии был Джейсон по прибытии в участок в ту ночь, после стрельбы: о том, как Джейсон был удивлен, о его полном недоумении, его потрясении; он был словно во сне и отказывался поверить, что он не покалечен, что в него не стреляли. Инспектор превосходно и совсем ненавязчиво обрисовал образ полицейского в шоковом состоянии. В добавление он сообщил, что произведен анализ пороховых пятен на одежде убитого, позволяющий установить, насколько близко он находился от полицейского.

— Здесь ли полицейский Мастард? — спросил мистер Рэлстон.

— Да, сэр, — отозвался Айра.

— Вы только поглядите на него! — прошептал Шор. — Просто великолепен! Какая голова, подбородок! Я уже верю всему, что он скажет.

Айра Мастард производил впечатление грубоватой искренности. Иногда он запинался и заводил глаза кверху, поправляясь, пытаясь не упустить ни одной подробности, дотошно воспроизвести все, что произошло в ту ночь.

— Шел дождь, — сказал он. — Лил, почти как сейчас… — Он взглянул на окно, но даже и тут поправился: — Нет, сэр, послабее, не то мы бы вообще ничего не увидели. В такой ливень кто бы погнался за машиной?

И тут, не торопясь, он рассказал о погоне и о стрельбе на темной улочке, у старого гаража.

Коронер, взглянув на свои часы, обнаружил, что уже больше двенадцати. Он объявил перерыв до двух часов и с удивлением посмотрел на окно. Ливень внезапно стих. Засияло солнце.

Когда они выходили в коридор, Боб Гоуди, один из репортеров, узнал Шора, который выделялся своим дорогим костюмом и еще тем, что словно бы и не обращал внимания, где он находится.

— Вы ведь Юджин Шор? — спросил Гоуди. Мистер Шор чуть заметно улыбнулся, и Гоуди продолжал: — Почему такой человек, как вы, вдруг пришел сюда? Вам кажется, что это интересное дело? Что вас привлекло, мистер Шор?

— Я гражданин и налогоплательщик этой страны, — невозмутимо сказал Шор. — И потому мне следует здесь находиться, не так ли? — Он похлопал Гоуди по плечу.

— Ал, — сказал он, отворачиваясь от репортера, — не зайти ли нам куда-нибудь неподалеку выпить и перекусить? Как вам кажется?

— Выпить я бы, пожалуй, не прочь, — согласился Ал.

На улице весело блестели лужи. В синей прорехе над симпсоновским небоскребом сияло солнце. Направляясь в ресторан «Старина», они пошли напрямик через Итонский универсальный магазин. В тускло освещенном маленьком зале они выпили по два «мартини». Шор отлично перекусил телячьими котлетами в сухарях и все уговаривал Ала обязательно их попробовать, когда тот доесть свой салат. За кофе Шор спросил:

— Как подвигается работа, Ал?

— Можно мне задать вам маленький вопрос? Возможно, он даст мне ключ к вашим произведениям.

— Задавайте, отвечу на любой.

— Может быть, он и банальный, я понимаю. Но у меня сейчас застопорилась работа. Каким вы себя видите?

— Каким я себя вижу? Пожалуй, я себя никак не вижу.

— Но вы должны же как-то на себя смотреть.

— Почему «должен»?

— Каждый человек видит себя в определенном свете, — не отступал Ал. — Каждый человек как-то на себя смотрит.

— Только не я, Ал.

— Вы меня разыгрываете.

— Вовсе нет, Ал. Поймите, я и не хочу

смотреть на себя.

Ал скептически усмехнулся, и Шор добавил:

— Это так, Ал.

— Очень странно.

— Пожалуй, — сказал Шор и задумался. — Наверно, мне следовало стать художником, — продолжал он после паузы. — Одно время я убеждал себя: живопись — вот что истинно. Но я даже не попытался стать художником. Я взялся за перо. Ничего у меня не получалось, и я выбрасывал написанное. Мне было тогда лет двадцать пять, я жил один. И вот как-то в полночь я стоял у окна. Оно выходило на небольшой парк, залитый лунным светом, и я просто стоял у окна и смотрел. Прямо напротив меня было дерево и фонтанчик с питьевой водой. Внезапно это дерево обрело поразительную реальность, оно словно приблизилось ко мне вплотную. Я увидел его так, как никогда прежде не видел, и был потрясен до глубины души. Я стоял будто завороженный. Откуда такая пронзительная ясность? И тут я понял: все дело в том, что я не говорил себе: «Вот дерево. Каким я должен его видеть? Каким его увидел бы Флобер?» Нет, стоя у окна без единой мысли в голове, я забыл о собственном существовании, а потому все во мне внимало этому предмету, весь я внимал, не думая о самом себе, все во мне слилось воедино, и я воспринимал само дерево — чудо-дерево — просто таким, каким оно было. Чудо самостоятельно существующих предметов. И вот что странно, Ал: не думая о себе, я словно обрел цельность, обрел себя… — Тут он уловил выражение на лице Ала и пожал плечами. — Вот так, Ал. Это совершенная правда.

— Я ведь спросил вас о другом, мистер Шор.

— Но в этом — корень всего.

— Человека, который осознавал бы себя глубже, чем вы, трудно вообразить.

— Пусть будет по-вашему, Ал.

— А по-вашему выходит слишком уж туманно — дерево и все остальное…

— Для меня не туманно.

— Вы берете материал, который сам к вам приходит, и придаете ему таинственность, — сказал Ал. — А так ли все таинственно на самом деле?

— Немножко таинственности — разве это плохо?

— Не понимаю. Это мне ни о чем не говорит.

— Ну хорошо, — сказал Шор. — Назовите это обостренным ощущением жизни. Подойдет?

— Тоже не очень, — ответил Ал и улыбнулся. Но вдруг подумал: «Погоди! Он, пожалуй, действительно рассказывает мне что-то о своем творчестве, о своей жизни!» И тут воображение его заработало. Эти мгновения чуда, внезапное прозрение реальности… — такое обостренное видение присутствует во всех произведениях Шора. Но только связано оно с людьми, а не с деревьями! Каждый персонаж обретает свою собственную пронзительную ясность, как дерево, которое он увидел в ту ночь! Человек, ждущий у окна. Но на самом деле он ждет, чтобы его излюбленные персонажи — все эти яростные, несгибаемые добровольные изгнанники общества — внезапно возникли в его мозгу, завладели его воображением. Своим прибежищем. Храмом, где он предлагает им сочувствие и уважение за то, что они такие, какие есть. Но почему? Может быть, потому, что подобные люди таят в себе что-то неожиданное, ту необузданную непредсказуемость, которая так ему мила? Потому, что они такие, какие есть? Как его дерево? Нет. Под его охраной, в его храме они каким-то таинственным образом вдруг стали крупнее, человечнее, значительнее, потому что поняли, что здесь им это позволено.

— Нет! — почти выкрикнул Ал.

— Что — нет? — спросил Шор.

— Принимать деревья, принимать людей, принимать их и призывать на них благословение. Нет! — твердо сказал Ал, наклоняясь к Шору. — Что вы такое? Своя собственная церковь?

— Может быть, — ответил Шор, пожимая плечами. — Может быть, я — своя собственная церковь.

— Но послушайте, то, что вы делаете…

— Что я делаю?

— Я хочу сказать: то, что вы с вашей философией вынуждены будете сделать…

— Что я буду вынужден сделать?