Ракетчики

Рагорин Алексей Владимирович

— Я не хочу.

— Что: не хочешь?

— Без Тони.

— А что тебе до неё? Она — русская зэчка, ты — американский шпион, сам сказал. Вали отсюда.

— Не прогоняйте, — сказал Чёрный, бухнувшись коленями в пыль и гравий дорожки.

— Что за театральность? Ладно, допустим, я тебе её отдам, допустим, она согласится следовать за тобой в огонь и воду. Что будешь делать?

— Я хотел бы остаться. У вас, в СССР.

— Мотивы? Почему я тебе должен верить? Вдруг, ты вспомнишь в один день, что ты — американец, начнёшь критиковать шапки-ушанки и требовать «Кока-колу»?

— Я — русский. Тут даже в зоне себя больше человеком чувствую. А там… Куском гамбургера, который только что отымели. Там на каждом углу

кричат о свободе, но, на самом деле, её нет ни в чём, кроме разврата. Только на ферме было хорошо. Но ферму хотел забрать банк за долги. Когда я привёз свой аванс, шестьдесят тысяч долларов, этого хватило для погашения долгов, но, боюсь, с тех пор уже дела могли пойти плохо. Даже если мы с Тоней приедем в Америку, может так статься — моей фермы уже нет. А больше там нигде я не вижу своего места. Я бы хотел остаться у вас.

— Вставай с колен. За что денег дали?

— Вас должен был убить. Три с половиной года назад.

— А-а… То-то мы удивлялись: цифра не круглая, 107 трупов. Не хочешь попробовать отработать деньги? Вот он я, руку протяни…

— Не хочу. Березки хочу, Тоню, детей.

— А что скажет дама?

— Я согласна, если вы, конечно, меня выпустите.

— Остальные. Олег, Витя? Что будете делать на свободе?

— Я к подаркам не привык. У товарища полковника я просил дать возможность кровью искупить вину. Если доверишь, Саня, я бы пошёл воевать.

— Как же тебе верить, Олежка? Кто в пятом классе в плиточки мухлевал? А кто меня, вдвоём с Мимозиком, пытался побить, потому что сам не справлялся?

— Ну, то когда было?!

— Вчера. Как ты был безответственный разгильдяй… Впрочем, есть некие признаки. За Тюрина и открытие, могу простить тебе грехи. Хочешь — в Россию выпущу, документы сделаю, ляжешь там на дно… Или хочешь — у нас оставайся. Только с воровской стезёй — ни-ни. А?

— Не хочу. Грозился кровью искупить — буду искупать. Мы ж много где воюем — не жидься, Санёк!

— Лиза?

— Готова рожать Олегу детей. И прочее, о чём…

— Тихо-тихо, это — тайна. Витя, что скажешь?

— Я никуда не просился. Но если посмотреть на вопрос с диалектической точки зрения, то и я должен искупить. Так будет логично. Отправляйте и меня воевать. Я — неплохой снайпер.

— И всё?

— Ну… Неплохо было бы и Машу…

— Ага! А с Машей у нас проблемы! Не исправилась она. Могу её выпустить в Россию. Пусть там хаты выносит.

— Я бы мог за неё поручиться…

— Не мог. Она даже замуж за тебя ещё идти не надумала, а ты — «поручиться». У нас поручитель несёт ответственность, вплоть до уголовной — помнишь?

— Э-э, поскольку эти все помилования из-за меня, то может быть я мог бы поручиться?

— Ну, Тюрин… Умный-умный, а дурак… Что ты про неё знаешь? «Поручиться»… Усыновить готов?!

— Позвольте вас поправить: правильно будет: «удочерить».

Машу обуревали чувства. Разные. В начале мероприятия — заносчивость и лёгкая грусть. Грусть — потому что интуитивно чувствовала, что лишняя на этом празднике жизни. Заносчивость — как в «Лиса и виноград»: «не очень то и хотелось». Потом — осознание своей крутизны и превосходства: она на десять лет моложе Виктора, а сумела его так зацепить, что он ради неё рискует своим шансом, торгуется с Диктатором. А, ведь, у того можно за секунду впасть в немилость — ходили разные байки. Реакция на слова чудаковатого, не от мира сего, Тюрина была неоднозначной. Они едва ли парой слов перемолвились. Она ему — никто. Даже не жена товарища. Но для сироты ключевое слово «удочерить» сработало как выключатель, точнее: включатель. Оно включило что-то старое, почти забытое. Холодный ум подсказывал: «Он, ведь, теоретически произнёс эти слова, это ничего не значит». А оно, это старое ощущение, проступало связь логику, преодолевало разум, вселяло надежду. Надежду на что!? Девушка помнила то беззаботное мироощущение, когда

она была под маминым крылом и папиной защитой. Мир был удивительно прекрасен, безопасен, добр. А потом, после больницы, выздоровления, в детдоме: пустота, неуверенность, жестокость. «Нет, это глупые эмоции и глупые надежды. Нет смысла делать себе больно и цепляться за слова.» Девушка привыкла уже в блатной среде, что за слова отвечают не так, да и не за такие.

— Мы согласны удочерить Машу, — сказала и нежно притянула к себе Тюрина.

Эти слова Аллы Борисовны произвели эффект гранаты, пусть и не бомбы. Тюрин вдруг осознал, что ляпнул лишнее, а теперь включать задний ход неловко. Кроме того, он понял, что его слова о любви поняты совершенно конкретно. Для себя он ещё ничего не решил, точнее, даже не решал. Ещё сегодня утром он был зэк, со всеми вытекающими: нет смысла думать о свадьбе-женитьбе. А если б задумался? Выбрал бы Аллу? Теперь — не узнать. Два раза его поймали на слове. Ещё из лагеря не вышел, а уже появились жена и дочь. У Ивана Игоревича не было опыта воспитания детей. С другой стороны, Машу не особо и повоспитываешь, сама кого хочешь воспитает. И что ему делать со взрослой двадцатилетней половозрелой де… женщиной? Ремнём лупить, если что? И Алла… Нет, глупо отрицать: ему с ней хорошо. И как с женщиной и как с собеседником. Но жениться…

Алла Борисовна «просчитала» Диктатора. Для того семейные отношения имеют завышенную ценность. Когда судьба висит на волоске, да ещё и над пропастью — можно совершить неординарный поступок. Он не был совсем уж необоснован. Маша была молодая и новенькая в их лагере. Алла Борисовна по старой учительской привычке давала советы, слегка опекала Машу, как-то раз выслушала её историю, слегка поучаствовала в отношениях Маши и Виктора. Но ни в матери ни в подруги не метила. Но слишком испугал её Диктатор. Сходу раскрыл её экстрасенсорные способности, грозил карами страшными. Подлость ситуации в том, что она умеет чувствовать будущее, и когда светлые глаза Диктатора упирались в неё, было отчётливо слышно, или, если хотите, ясновидно: судьба прогибается под его взглядом, пойдёшь наперекор воле — будущее изменится не в лучшую сторону. Прагматичность подсказала естественное решение: не перечить, подчиниться воле этого человека. А тут представился случай даже слегка подыграть. Причём, практически безболезненно: удочерять двадцатилетнюю деваху — это чистая формальность.

— Маша, что скажешь? Будешь сидеть? Или пойдешь к папе и маме?

«Не день, а индийское кино», — думал полковник Гаврилов. Маша сорвалась с места и обняла «родителей». Тюрин вначале от неожиданности оттопырил правую руку в сторону, а когда Маша уткнулась ему в грудь и, захлебываясь, рыдала — не знал, куда её деть. В конце концов, стал гладить девушку по голове, что вышло довольно естественно. Алла Борисовна что-то тихо нашептывала, но разобрать за Машиными всхлипываниями не было возможности. «Какая тонкая игра на человеческих чувствах!», — наблюдал начальник контроля: «Переставь слова местами, используй вместо «папа-мама» более строгие «отец-мать» — и столь яркого эффекта могло бы и не быть!»

— Алла, пусть Маша годик походит в ПТУ, потом решим — какое. В школу её нельзя — будет дурно влиять на детей. Культурно притрётся. Она щуплая — сойдёт за десятиклассницу. Теперь по работе. Тюрин, ты будешь работать в маленьком днепропетровском НИИ. Отдаю под твоё начало всех ваших женщин: Аллу, Тоню, Лизу, а впоследствии, можешь взять себе и Машу. Мужики пойдут воевать. Сами рвутся в бой. А ты, американец, пойдёшь воевать за русских?

— Пойду.

— Быть по сему. Полковник, срочно оформляй документы на освобождение. Всем — поселение четвертого, хотя нет, пусть будет третьего уровня. Я сегодня добрый. Но если через полгода ваша гоп-компанию не выдаст на-гора ещё одно гениальное открытие, слышь, Тюрин, вы поедете в село. Огурцы будете выращивать.