Ракеты и подснежники
Шрифт:
Он замолчал, а Наташка обвела нас удивленным взглядом:
– - Неужели и после академии в такие места посылают? А не бывает... на научную работу?..
– - Всякое бывает. И сюда посылают. А может, и в академии оставят, в научно-исследовательский институт пошлют, -- с едва скрываемой иронией проговорил майор, взглянув на меня.
– - А кое-кто и сам сюда просится. Вот, например, командир наш, подполковник Андронов...
Мне стало стыдно: зачем она бухнула о моих сокровенных мыслях, которые высказал ей еще тогда, в Москве? Климцов, конечно, догадался: мол, не успел еще уйти в академию, а уже помышляет об укромном
– - В общем, вам надо привыкать к воинской службе, -- отодвинув тарелку, сказал Климцов.
– - И не к простой, а к нашей службе -- в войсках противовоздушной обороны, в ПВО. Люди по-своему расшифровали эти три буквы. В войну над нами издевались: где служишь? В ПВО? Это, мол, "пока война --отдохнем".
– - Он словно с упреком, относившимся к Наташе, вдруг сказал: -- В общем, служим, охраняем небо, и, чтоб жить здесь, надо понимать, зачем все это делается. Мы и в мирное время как на войне. Трудно и почетно.
Майор поднялся, взял с дивана ремень, затянулся.
– - Ты привык, Василий Кузьмич, усложнять все, -- откликнулась Ксения Петровна, собирая тарелки со стола, и покосилась на Наташу.
– - Пугаешь с первого дня.
– - Нет, чего ж.
– - Наташа смущенно перевела взгляд на нее.
– - Я слушаю... Даже интересно.
– - Не пугаю, -- возразил жене Климцов, -- а говорю, что не только ваш брат, женщины, этого не понимают, но и сами офицеры. Вон Буланкин...
– - Он показал головой за окно.
– - Подошел сегодня к Молозову, замполиту: "Солят мой рапорт об увольнении? Командир дивизиона или в полку?" И грозит: я, мол, и в центральную газету напишу и, если понадобится, самому министру! Вот каков гусь! Ну ладно, мне идти. А вы не стесняйтесь, обращайтесь к Ксении Петровне: она послужила со мной по дальним гарнизонам, опытная. Хоть вместо меня на штаб ставь!
– - Уж ты наговоришь!
Взглянув на жену и, должно быть, заканчивая какой-то им одним известный разговор, Климцов мягче добавил:
– - Только вот первый раз сплоховала: детей отправила за тридевять земель, к бабушке. Нет бы в городе устроить -- все бы в месяц раз виделись.
– - Всю ночь спать не дал и снова? Это уж слишком, Вася...
– - Ну-ну, на правду не обижаются, -- добродушно похлопав жену по плечу, заметил Василий Кузьмич.
– - Кстати, женщины... наверное, завтра встанем на дежурство: сейчас предупредили. Доказывал... Ну да мы предполагаем, а начальство располагает...
"Вот почему он пришел мрачный!" -- догадался я. Настроение мое упало. Черт бы побрал это дежурство и этих "богов" там в штабе! Ставить нас вне очереди, только же стояли... Летят все планы в тартарары!
Надевая шапку, Климцов спросил:
– - Как вчера Демушкин показал себя? Есть сдвиги?
– - Бесполезно, по-моему...
– - Вам видней.
В коридоре, когда мы вышли из комнаты Климцовых, Наташа спросила:
– - Как понимать его слова, Костя? Ты расстроен?
– - Собирался
– - И ехать... мне?
Наши взгляды встретились. Я увидел, как в ее глазах мелькнула искорка страха. Я молча обнял ее за плечи, пропустил в дверь, "Вот так, привыкай к службе".
Наташа принялась разбирать чемодан. Выкладывала платья, стопки белья. Я, стыдясь пустоты комнатки и этой приземистой солдатской кровати, выкрашенной в темно-зеленый, грязный цвет, говорил ей, что деньги есть, скопил, и в ближайшие дни, если удастся, отпрошусь -- поедем купим и кровать, и диван, и стулья.
Она повеселела и в своем цветастом халате с крупными оранжевыми гладиолусами по черному полю выглядела совсем девчонкой, резвой и красивой.
Вдруг я увидел невысокую плотную фигуру майора Молозова, мелькнувшую за окном.
– - Замполит идет, Наташа, к нам!
В правилах Молозова -- появляться зачастую нечаянно. На одном месте его дважды подряд застать почти невозможно. За день он успевал несколько раз обежать наш треугольник: "позиция -- казарма -- офицерские домики", быстро передвигаясь на скорых пружинистых ногах. "Вот обегу раз пять по треугольнику, -- шутил он обычно, когда об этом заходила речь, -- и вижу: ого, не медвежья у нас берлога, а целое царство!"
– - Нашего полку прибыло!
– - еще с порога, блестя своими острыми зеленоватыми глазами, весело сказал он хрипловатым от табака голосом.
– - Это хорошо. Здравствуйте! С приездом вас.
Сняв фуражку и знакомясь с Наташей, он переводил твердый, упрямый взгляд с нее на меня, словно что-то сравнивал, примерял: мол, хороши ли вы, подходите ли друг другу? Крутолобая, будто литая, голова его, остриженная под машинку, была почти круглой. А широковатый нос, настороженно приподнятые брови, привычка проводить ладонью по ежику русых волос выдавали в нем что-то мальчишеское, простое, незамысловатое и в то же время задиристое.
– - Шестая семья! Это важно для нас. Семьи, жены скрашивают нашу службу, -- он вздохнул, опускаясь на подставленную мной табуретку, добавил: -- И пока еще не легкую жизнь.
Его лицо на секунду приняло огорченно-печальное выражение: под глазами собрались морщинки, губы поджались, словно он разом припомнил все наши трудности. Но тут же ожил, выпрямился на табуретке, начал расспрашивать Наташу о дороге, самочувствии. Узнав об утреннем происшествии, опять наморщился, мотнул головой:
– - Да, дорога эта в печенке сидит!
Молозов ко мне относился по-дружески, тепло. Офицеры допытывались у меня: "Чем ты его приворожил? Как о тебе речь -- так высокий штиль!" Я догадывался о причинах такого отношения ко мне. Три области из всей нашей деятельности занимали особое внимание Молозова, он считал их самыми нужными, главными: поддержание боевой готовности, строительство и политические занятия. Первая была особенно любимой: всякий разговор замполита на собрании или в простой беседе неизменно начинался с нее или сводился к ней. Когда он выходил к переносной фанерной трибуне, которую во время собраний обычно ставили на край стола, офицеры начинали перешептываться: "Ну, держись, сейчас оседлает своих коньков!" И в двух главных коньках, оказывается, сам того не подозревая, я ему угодил.