Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)
Шрифт:
— А по какому же поводу?
— Да я не знаю. Какая-то коллегия в Петербурге признала бабушкино право. Ну, на нашу блошиную деревню. И бабушка пообещала, что самое позднее осенью она угостит нас целым бокалом. Окончательное решение должно быть принято осенью.
— И ничего в нем нет особенного, — надменно произнес десятилетний Бертром, — в точности как кисловатая медовуха Прехеля. Только пены побольше.
Рихман сказал: один считает искуплением для себя действия, другой — знания, третий — бог знает что еще.
Я не считаю, что полностью отношусь ко второй или третьей категории, скорее, наверно, к третьей — к тем людям, которые думают, что для них искуплением может служить очень разное. А на этот раз я вдруг оказался в первой категории, во мне созрело решение действовать. Бог мой, если Георг Рихман,
Два дня я думал, каким способом лучше действовать.
Я знал, что копии, снятые мною в прошлом году с раквереских бумаг, и их переводы находятся у Розенмарка. Через день я пошел в трактир, нашел хозяина в жилой комнате за прилавком и попросил посмотреть эти бумаги. К слову сказать, постарался войти в его комнату так, чтобы кровать, на которой мы с Мааде лежали, оказалась у меня за спиной. Но кровати там уже не было. И нужные мне документы уже тоже находились не там.
— Ах, те? А зачем вам они?
— Припомнить некоторые события, происходившие в городе. А то забываются.
— Да-да. Но я держу эти бумаги дома. В железном шкафу. На всякий случай, понимаете. Так что приходите завтра вечером к нам. Вы уже давно у нас не были.
Он был чем-то раздосадован, какой-то озабоченный и несколько похудевший. Но — дружественный, как и в последний раз. И он сам позвал меня к ним.
— Знаете что, пойдемте во вторую комнату, — сказал он на следующий вечер, встречая меня, — сюда может кто-нибудь войти и заинтересоваться, если вы будете просматривать эти бумаги здесь…
Следуя за ним в другую комнату, я сказал:
— Поприветствуйте от меня госпожу Магдалену. Как она поживает?
— Неплохо, неплохо. Теперь это уже совсем скоро, — ответил хозяин, усаживая меня за маленький стол и положив передо мной бумаги, вынутые из железного шкафа. Он спросил, много ли мне потребуется времени, чтобы их просмотреть. Я ответил: если ему не помешает, то час или, может быть, даже два. На что он сказал:
— Тогда самое лучшее, если я оставлю вас здесь с бумагами, а через час или два приду, и тогда будем пить чай.
Иохан положил рядом с подсвечником запасную свечу и ушел. Я остался один в маленькой комнате с несколькими табуретками, столиком и выкрашенным коричневой краской железным шкафом. Я достал принесенные с мызы листы чистой бумаги и стал выписывать из городских документов то, что было существенно для моего плана. И при этом думал: я нахожусь сейчас под одной крышей с Мааде… Она где-то здесь. Наверно, по другую сторону этой стены с серыми обоями… И к чаю она, конечно, потом не выйдет. Раза три-четыре, после каждого десятиминутного полного погружения в работу, я откладывал гусиное Неро, упирался ладонями в край стола, закрывал глаза и, собрав всю внутреннюю волю, как заклинание, повторял: «Приди сюда! Приди сюда! Приди сюда!», потом продолжал писать, испытывая неловкость за свое смехотворное колдовство. Щелкнула дверная ручка — и Мааде вошла в комнату.
Несмотря на широкое и длинное, до самого пола, платье, было видно, что она ходит последние дни. При свечах ее лицо показалось мне почти неузнаваемым. Поблекшее и прозрачное. Нежное и по-детски суровое. Какое у женщин в такое время бывает. Может быть, отчасти это происходило от того, что лицо ее было освещено снизу, что придавало ему особенное выражение. И от этого контур верхних век казался крутым изгибом, а взгляд был очень темным и все-таки сверкающим…
У меня промелькнуло в памяти, как один моряк в отставке (дома мы звали его дядя Оямаа, хотя он не был родом из Оямаа и не был нам ни дядей, ни свояком) рассказал мне, еще мальчишке, как он спустя тридцать лет встретил свою юношескую любовь, уже второй раз вышедшую замуж. Встретил ее в толпе на Каламаяском кладбище после богослужения. И он мгновенно эту женщину узнал. Потому что ее совершенно изменившееся лицо в миг узнавания, как по волшебству, стало прежним. Они стояли лицом к лицу и смотрели друг на друга… И дядя Оямаа, про которого уж никак нельзя сказать, что у него плохо подвешен язык, не сумел сказать своей Аннеле ни одного слова… И помню, как я тогда своим мальчишеским умом подумал: «Вот ведь дурень!»
А теперь я сидел там за столом и молчал, разрываемый всеми возможными и невозможными словами;
— Мааде, почему ты пришла?
Какая бессмыслица! Будто я сам не призывал ее всеми силами души. Она тихо ответила:
— Мне стало страшно, ведь может случиться, что я никогда уже тебя не увижу. А сейчас я увидела.
Мы стояли молча. Потом я спросил — бог мой, я же не хотел спрашивать, не хотел этим вопросом досадить ей, и все же спросил (надеюсь, что главным в моем вопросе было желание узнать, конечно, желание знать, а все же я чувствовал, что какая-то ядовитая капля хотения досадить в моем вопросе присутствовала):
— Мааде, скажи, чей это ребенок, которого ты ждешь?
Тихо, с неподвижным лицом, она быстро ответила, как будто ждала моего вопроса:
— Я не знаю…
Мааде открыла позади себя дверь (она не снимала руки с дверной ручки) и исчезла, прежде чем я сумел что-нибудь сказать.
Нет, нет, я не побежал за ней, не стал искать ее в доме. Я не сдвинулся с места. Потом сел за стол и через некоторое время опять приступил к выпискам.
Должен сказать: после ее ответа (даже не знаю, то ли он послужил для меня стимулом, то ли напротив, в пику ему) я работал теперь с двойным усердием.
И закончил свои заметки как раз к тому времени, когда пришел Иохан и позвал меня пить чай.
Опять в качестве гостя, почти почетного гостя, сидел вор за столом обворованного (или опять вор в роли любезного хозяина угощал обворованного)… Так что же в таком положении остается вору, как не быть или весьма высокомерным, или исключительно вежливым. И если я предпочел высокомерию вежливость, то в какой-то мере, вероятно, из-за слов, только что сказанных Мааде, которыми я в ее неведении был уравнен с мужем. Итак, за чаем и пирожками с капустой мы с Иоханом говорили о чем угодно, только не о том, о чем уже неделю шушукался весь город. Ибо Иохан этого разговора не начинал: о пожаре, который вспыхнул в раквереском трактире госпожи Тизенхаузен. Этот трактир, открытый на углу улиц Рыцарской и Стадной, город считал очередным свинством со стороны мызы по отношению к себе. И не только потому, что это было — как считал город и я тоже — в кричащем противоречии со всеми городскими привилегиями со времен королевы Кристины. Но еще в большей мере потому, что госпожа Тизенхаузен, как говорили, несколько лет назад велела его построить на участке, который город выделил для школьного здания, и даже больше того — из бревен, которые город заготовил для строительства школы. Сейчас она за немалые деньги сдала трактир в аренду Кексгольмскому полку. Но полковой трактирщик еще не успел туда вселиться. Несколько дней трактир был закрыт, чтобы учесть запасы вина и прочих товаров, и как раз в это время ночью на чердаке вспыхнул огонь. Его заметили, когда дощатая крыша уже была объята пламенем. Согласно новому полицейскому уставу (введению которого госпожа Тизенхаузен, как только могла, противилась) все взрослое мужское население города обязано было с ведрами и баграми бежать на пожар. Теперь выяснилось, что городские жители отнеслись к новому полицейскому уставу (по поводу отсутствия которого они до сих пор роптали) с той же строптивостью, что и госпожа Тизенхаузен: за исключением живших по соседству с горевшим зданием, никто даже брюки надевать не стал. Даже старого Крудопа не было видно в ту душную ночь среди клубов дыма, валивших с горящей крыши. А соседи все равно берегли только свои стены и застрехи, которые, к их счастью и к огорчению госпожи Тизенхаузен, находились на более или менее безопасном расстоянии от горевшего здания. И если трактир в конце концов все-таки не сгорел, то не потому, что Фрейндлинг отрядил с мызы нескольких бурмистров и амбарщиков тушить пожар и сам впопыхах прибежал туда (и не благодаря тому, что явилось сколько-то там заспанных солдат Кексгольмского полка), а главным образом потому, что в критический момент, не знаю уж Злом или Добром ниспосланный, хлынул ливень. Так что сорванные с крыши баграми горящие доски, заволакиваемые паром, гасли тут же в огромных лужах, а обнажившийся над потолками слой земли в несколько минут промок и превратился под низвергающимся дождем в жижу. Но огонь так или иначе возник ночью, когда в трактире никого не должно было быть. И теперь госпожа Тизенхаузен будто бы утверждала (мне, правда, она об этом не говорила), что у розенмарковского батрака Пеэтера якобы видели поддельный ключ от трактира.