Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)
Шрифт:
Как, станцию Вольтвети мы уже проехали? Значит, сейчас будет Мыйзакюла? Ну да, вон слева красная кирпичная труба железнодорожных мастерских, а справа такая же полотняной фабрики. Потом редеющий сосновый лес и низкие серые домишки. А за те четверть часа, что поезд здесь стоит, я минут десять погуляю. Почему бы мне не пройтись. Просто ради свежего воздуха. Конечно, здесь, в поселке, я заметнее, чем мне хотелось бы. Но этим нужно просто пренебречь. Просто не замечать, что на тебя обращают внимание. А кстати, может, и не обратят.
Вагон первого класса останавливается прямо напротив станции. Длинное приземистое деревянное здание с черепичной крышей, выкрашенное в коричневый цвет и немного закоптевшее, как все подобные станции. На перроне дюжины две людей и сдержанная суета. Из Пярну приехало несколько здешних дельцов. Какой-нибудь десятник или инженер строящейся полотняной фабрики, какой-нибудь купец — владелец околорыночной лавки, бывший ярмарочный коробейник или меняла шила на мыло, который теперь велит величать
Я спускаюсь с подножки вагона и быстро иду сквозь порывы ветра, сквозь прыжки солнечных зайчиков, сквозь слегка тошнотворный запах щей из вокзального ресторана и оказываюсь по другую сторону станционного здания. Здесь тоже прохладный ветер и яркое солнце. Передо мной маленький, небрежно, но все же только что скошенный кружок травы, в центре его насосный колодец, а по краям четыре кряжистых липы.
По тропинке я пересекаю лужайку так близко от колодца, что влажное дыхание мокрого гравия у основания колодезной колонки обдает мне рот и лицо, и думаю: если бы я не наслушался в последнее время про Мечникова, про бациллы и холеру, то выплеснул бы из ведра на колодезном срубе остатки воды, сверкающей на дне, и накачал бы свежей и через край выпил несколько спасительных глотков… И тут на меня нападает непреодолимое желание сделать что-нибудь, что наперекор всем холерам я сделать могу! Пусть даже кто-нибудь заметит, как я копошусь здесь. А почему, собственно, черт возьми, я не могу себе позволить повозиться здесь у колодца столько, сколько мне заблагорассудится…
Звеня цепью, я выливаю штоф плещущейся на дне воды и накачиваю полведра свежей. Больше мне не требуется. Достаю из кармана носовой платок. Когда я его разворачиваю и потом сминаю в комок, я на миг ощущаю свежий запах лавандовой воды, которой, по выбору Кати, я пользуюсь вместо одеколона. На деревянном помосте колонки я, насколько нужно, наклоняю ведро и выплескиваю холодную струю на скомканный платок. Проливается больше, чем я хотел, вода с шумом льется мне на ноги, и правый носок промокает насквозь. От неожиданности я поднимаю правую ногу и мгновение стою на одной левой и думаю: замечательная картина — одиннадцатикратный руководитель делегаций самодержца всея Руси на международных конференциях et cetera, et cetera, et cetera стоит на станции Мыйзакюла на одной ноге и, как пес, трясет лапой, на которую случайно помочился… Не знаю, может ли с собаками случиться нечто подобное? Потом я опускаю правую ногу, вытягиваю вперед подбородок, чтобы не накапать на пиджак, и протираю чудесно ледяным, чудесно чистым, чудесно освежающим платком лоб и глаза и все лицо. И чувствую, как лицо у меня от испуга, удивления и освеженности становится как будто новым, другим. Открываю глаза и обнаруживаю, именно обнаруживаю, что действительно у всего мира другое лицо, если мы сами другим лицом на него смотрим.
Я тщательно отжимаю платок, чтобы, положенный обратно, он не промочил мне полу пиджака, и смотрю на часы. У меня еще десять минут. И я энергично, но не спеша шагаю по улице, идущей от станции в поселок, который мои освеженные глаза видят удивительно четко. Слева и справа по-воскресному закрытые лавки. Рыйгаса, Кулля и других. Потом аптека. Потом на крыльце заблаговременно, с одиннадцати часов, открывающегося ресторана Лилиенталя зевающий швейцар, который при моем приближении на всякий случай закрывает рот и, когда я прохожу мимо, на всякий случай почтительно мне кланяется. Затем — гордость поселка, только что подведенное под крышу трехэтажное здание банка. Дальше рыночная площадь. И она по-воскресному чисто подметена и пустынна. Легкий ветерок кружит под закрытыми окнами песок, пахнущий пылью, салачьим рассолом и конской мочой. Пройти через рыночную площадь к красным зданиям новой полотняной фабрики я уже не успеваю. Я сворачиваю направо, чтобы по Пярнуской улице, сделав небольшой круг, через семь или восемь минут опять оказаться на станции. И тут, почти у школы, навстречу мне идет веснушчатая девочка-подросток. Она держит большую, наверно фута два в диаметре, шарообразной формы корзину, сплетенную из белесых сосновых корней. Девочка останавливается, подносит корзину к моим глазам и щебечет:
— Сударь, купите! Такая красивая корзина. Госпоже, для каких хочешь мелочей, пряжи, шерсти. И такая дешевая. Всего рубль пятьдесят копеек! Купите!
Ярмарочная, цыганская настырность этой озорницы с рыжими косами и отталкивает и привлекает. Бог его знает, может быть, мне смутно вспоминается, что пятьдесят лет тому назад в Петербурге нашлись люди, которые, как до меня дошло, говорили обо мне: «Этот деревенский мальчишка так яростно последователен, будто явился он не из Пярну, а из Бессарабии или даже Иерусалима». И тут же мне приходит в голову, что прекрасная госпожа Мари Христиансен любит не только играть в теннис, но и вязать, причем сразу нитками пяти или шести разных цветов… И
И когда, пройдя по Александровской улице, я, немного запыхавшись, оказываюсь на станции и с облегчением вижу, что поезд еще преспокойно стоит, я вдруг начинаю соображать, в какую сторону он нацелился, с какого конца сопит маленький паровоз, куда поезд идет и к кому я сам еду…
Странная рассеянность, думаю я, поднимаясь в вагон. Но корзину все же беру с собой. Ведь дико же было бы просто оставить ее на перроне. Хотя я не могу и не хочу везти ее в подарок Кати (которая к тому же совсем не любит вязать) — если я купил ее для Мари…
Странная рассеянность, думаю я, садясь в купе рядом со своим портфелем, и поезд сразу же поехал — запыхтел дальше, в сторону Ипику — тчух-тчух-тчух-тчух-тчух… И думаю: один бог знает, что, например, накрутил бы доктор Фрейд по поводу моей странной ошибки… Ха-ха-хаа, насколько я его понимаю, он все на свете мирские дела безответственно, однако очаровательно вешает на одну-единственную вешалку — потом распускает их снизу, как перевернутый павлиний хвост, и система его готова! Появляется философ, а с ним в придачу и философия… (Впрочем, я же не знаю, возможно, вся система серьезнее, чем мне представляется, но одно непреложно: в какой-то удачный час человек, привыкший теоретически мыслить, способен придумывать подобные всеобъясняющие системы по две в день, честное слово…) Ах, это слова зазнавшегося невежды? Ха-ха-ха… А если я проделаю опыт? Международное право я уже систематизировал. Критики говорят, что моя система не совершенна. А что значит совершенная? Это живая система. Те же самые критики утверждают, что моя система международного права лучшая из всех сейчас существующих. Во всяком случае, ее изучают во всех университетах мира от Германии и Австрии до Японии. Однако она вовсе не заняла у меня нескольких лет труда, как полагают. Конечно, пятьсот страниц текста с дополнениями, редактированием, вариантами — это так. Но самая сущность, основная идея, расставляющая все по местам, явилась озарением счастливой минуты. Разумеется, такая минута возможна тем скорее, чем дольше или чем внимательнее предварительно изучался материал. Однако если может явиться медик, этот из Вены, и повесить всю душевную жизнь человека на совсем произвольно выбранный гвоздь, на гвоздь сексуального влечения, так почему же не может явиться петербургский юрист (при том, что в области наблюдений над человеком у него как-никак шестидесятилетний опыт!) — почему же он не может явиться и повесить душу и ум, творчество, историю и культуру на другой гвоздь? А на какой именно?.. Ну, подумаем…
Тчух-тчух-тчух-тчух-тчух-тчух-тчух-тчух…
Отсюда это и начинается: слева — среди сосняков и клочков полей — эстонские, справа — латышские хутора… И какой бы неопределенной ни была моя идентичность с эстонцами (то есть по крови это не подлежит сомнению, неопределенна она только в смысле моего самоощущения) — здесь, на границе между двумя народами, я всякий раз неизменно делаю одно и то же: если хотя бы в малой мере позволяет дневной свет, я смотрю направо и налево и сравниваю. Постройки. Крыши. Дворы. Сады. Поля. Лес.
И всякий раз задача казалась мне сложной. Несмотря на то (или, может быть, именно потому!), что многие считают меня наиболее спокойным, наиболее объективным, наиболее непредвзятым арбитром в мире, во всяком случае в той мере, в какой это касается моей работы в международных арбитражах последних двадцати лет. Но сложность задачи была и остается в том, что, несмотря на неопределенность ощущения своей идентичности, я склонен расценивать сравнение в пользу эстонских хуторов… Да, самый объективный в мире арбитр такой глупец… Я вижу, что чей-то двор слева менее ухожен, чем у семьи справа, но в то же время тороплюсь отметить, что зато крыша у хозяина слева из гораздо более нового и гладкого гонта… И если я вынужден признать, что постройка справа кое-где крепче, основательнее, чем слева, то мне тут же начинает казаться, что, хотя поля слева более песчаные и тощие, чем справа, усадьбы на них сравнительно даже поосанистее… Et cetera. И если слева появляется что-нибудь настолько жалкое, что мне нечем это даже оправдать, например вот та хижина — из соломенной крыши торчат стропила, окна заткнуты тряпками, перед порогом грязная лужа, и все это вряд ли свидетельствует о бедности, вызванной несчастьем, а скорее о дерьмовой нерадивости и пьянстве, — меня охватывает злость, разумеется — в допустимой мере, отстраненно и пассивно, но злость, от которой сердце у меня толкается о ребра, и мне хочется броситься туда, за волосы стащить этих злосчастных глупых лодырей с их завшивевших постелей и как следует встряхнуть… А когда я вижу справа, с латышской стороны, идентичное, то меня это тоже огорчает, однако взрыва субъективной злости и личной оскорбленности я не испытываю… Кстати… если самый в мире объективный арбитр от крохотного чувства сопринадлежности, которое он испытывает, сравнивая левую сторону с правой, если я из-за этого крохотного чувства идентичности так глупею, то что же тогда останется от моей объективности, случись мне быть тождественным с тем, что я начну сравнивать?.. Если я начну сравнивать кого-то другого с самим собой?