Раквереский роман. Уход профессора Мартенса(Романы)

Кросс Яан

Затем столь же важная бумага (в оригинале, разумеется, на пергаменте):

«Woldemarus Dei gratia Danorum Slavorumque Rex, et Dux Estoniae omnibus praesens scriptum cernentibus — salutem in Domino sempiternam — ad perpetuam rei memoriam, et omnium — tam praesentium quam futurorum notitiam volumus devenire. Quod nos praedilectos oppidanos nostros Wesenbergenses, una cum terminis ejusdem oppidi, et bona eorumdem, cum familia sibi attinente sub nostrae pacis protektione accipimus specialiter defendendos, dimittentes eis omnes easdem libertates, gratias et jura, quibus temporibus praedilecti avi nostri Erici, quondam regis Danorum Illustris, clarae memoriae, liberrime usi fuerant et gavisi, quibus etiam praedilecti cives nostri Revalienses commode uti dignos — cuntur, ipsa eorumdem privilegia, libertates, gratias et jura conscripta rata et stabilia habere volentes, atque firma perpetuis temporibus duratura…»

И

так далее, и так далее. Из чего следует, что всем правам и свободам раквересцев надлежит оставаться таковыми, какими их установил наш предок, достославный датский король Эрик, и каковыми свободами и правами пользуются наши подданные таллинцы. Дано в лето господне тысяча триста сорок пятое…

Выходит, согласно давним датским грамотам, дело раквересцев не вызывало никаких сомнений, если только более поздние документы не свидетельствовали expressis verbis [14] о лишении города Раквере Любекского права (что, разумеется, было во власти только самого правителя страны), и тизенхаузеновские притязания к Раквере, по существу, столь же уродливы, как, скажем, действия харкуского предводителя дворянства господина Будберга, приходившегося нашей госпоже Тизенхаузен зятем (муж ее младшей дочери Барбары) и во всем ей вполне под стать, который принялся распахивать земли таллинских пригородов под пашни Харкуской мызы и заставил таллинских ремесленников возить туда навоз или, скажем, ломать Висмарский равелин, чтобы из его камней построить у себя в Харку свинарники. Или когда он стал требовать, чтобы таллинских ратманов только с разрешения его харкуского мызоуправителя назначали на должность. Даже больше того, чтобы его харкуский управитель был для Таллина и магистратом, и бургомистром в одном лице…

14

Совершенно четко, с полной ясностью (лат.).

Когда я переложил эти бумаги сперва на немецкий, а потом, чтобы они были всем понятны, с большим трудом на эстонский язык, я не счел нужным скрыть от Розенмарка, что я думаю по поводу их содержания. Да, да, прошлым летом и осенью я раза четыре или даже пять в свободные субботние и воскресные вечера приходил по поводу этих и еще многих других документов к Розенмарку домой. Его квартира помещалась под одной крышей с трактиром, рядом с чистой половиной, и туда можно было проникнуть как через дверь за прилавком, так и через отдельный вход со двора. Но роскоши там было гораздо меньше, чем я почему-то ожидал.

Помню, в тот вечер, когда мы в доме Симсона сговаривались о вознаграждении за мое посредничество и сапожник Упомянул, что возможности у них, как известно, не велики, Розенмарк поддакнул: «Все так…» — мне почему-то показалось, что он сказал это просто из торгашеских соображений (чтобы поменьше мне заплатить), а сам считает, что возможности у них есть, и, может быть, даже, как это ни удивительно, далеко не малые… Допускаю, конечно, что словам трактирщика уже позже я придал этот смысл. Во всяком случае, полторы комнаты Розенмарка, его беспорядочное, запущенное холостяцкое жилище как-то меня разочаровало. Голые, блестящие, от плохой тяги закоптевшие бревенчатые стены. Крохотные, заросшие грязью оконца. Несколько случайных табуреток, очевидно, из тех, которые охромели от пинков пьяных в трактире, и хозяин вбил несколько гвоздей, чтобы ими можно было как-то пользоваться. Неубранный стол с хлебными крошками, которые я вынужден был каждый раз сметать рукой перед тем, как разложить на столе работу. Кое-как прикрытая несколькими овечьими шкурами кровать. Разочарование разочарованием, но, с другой стороны, все это служило мне утешением. Боже мой, я же не мог заметить, как я уже говорил, что между этим мужланом с греческим профилем и Мааде что-то было. Но, не обнаружив в доме трактирщика чистоты и порядка, не увидев какой-нибудь яркой ткани вроде дорожки или салфетки — одним словом, ни малейшего следа женской руки, я понял: то, что могло быть между ними, до ухода за жилищем, до создания уюта, во всяком случае, не дошло.

Итак, я побывал там пять или шесть раз и до сих пор не знаю, остались для госпожи Тизенхаузен мои хождения в трактир тайной или она решила tacite [15] мне их разрешить.

Обычно трактирщик впускал меня в свою комнату через дверь за прилавком, потом проверял, заперта ли входная дверь со двора, клал передо мной чернильницу, бумагу, гусиное перо, доставал из печной ниши вместительную железную шкатулку и водружал ее рядом. Первые два раза он сам отпирал шкатулку ключом и протягивал мне привилегии короля Эрика. Потом он стал класть ключ

на крышку шкатулки, и я уже сам вынимал и укладывал обратно то, что мне требовалось. Я раскладывал перед собой чистые и наполовину исписанные листы, а еще и те, на которые я выписывал незнакомые мне или многозначные слова из латино-немецкого словаря, обнаруженного на полках госпожи Тизенхаузен, и приступал к работе. Через час-полтора или два трактирщик сам приносил мне ужин и кружку пива. Иногда он какое-то время смотрел, как я ел, и мы обменивались несколькими фразами. О плохом урожае, который предвещало дождливое лето, о ценах на рожь, уже начавших расти. А раз или два он спросил, известно ли мне, что намеревается предпринять по отношению к городу госпожа Тизенхаузен, но этого я не знал. И каждый раз мне казалось, что мы говорим не о том. А однажды он сказал, что аптекарь Рихман — он сказал: господин аптекарь Рихман — хочет прийти посмотреть, что я успел сделать.

15

Молча (лат.).

Этот господин, напоминавший изжелта-зеленый соленый огурец, несколько раз встречался мне на улице. И после того как я побывал у него в аптеке, куда моя госпожа посылала меня за лекарством для заболевшего Бертрама, при встречах с Рихманом я приподнимал шляпу. Хотя, отправляя меня в аптеку, госпожа сказала, что только потому посылает туда своего человека, что доктор Гётце уехал. Ибо аптекарь — непростительно обнаглевший старый дурак… Трактирщику, наверно, показалось, что я уделил слишком мало внимания его сообщению о возможном приходе аптекаря. А что мне было сказать? Если эти бумаги хранились у аптекаря, то вполне естественно, что старика могло интересовать мое переложение. Трактирщик уселся напротив меня на табурете и сказал:

— Должно быть, господин Фальк еще ничего не слышал про господина Рихмана?

— Нет. А что?

— Госпожа Тизенхаузен не говорила вам? Господина Рихмана она особенно ненавидит. Потому что господин Рихман и есть тот человек, который был уполномочен раквереским магистратом…

Наверно, при этих словах я заметно вскинул брови, так как трактирщик пояснил:

— Ну да, гласно у нас, конечно, нет магистрата. Но для самих себя (о чем мы с вами тоже только между собой говорим, так ведь) все эти годы мы считали, что магистрат у нас все еще есть. И в качестве его доверенного лица господин Рихман повез в Санкт-Петербург самой императрице большое прошение от раквересцев. Содержащее смиренную просьбу о подтверждении всех наших прав.

— Самой императрице? — переспросил я.

— Да-да. Императрица соизволила улыбнуться и приказала своему первому секретарю принять наше прошение и передать из рук в руки второму секретарю.

— А результат? — спросил я.

— Результат? — Трактирщик махнул рукой, — Результата не было и на понюшку табака. Только на третий наш запрос сообщили из какой-то коллегии, что наше дело изучается. И пока оно изучается, нас не будут штрафовать за то, что мы, обращаясь к правительству, будем называть себя и дальше городом. И господину Рихману было бы несдобровать…

— Да ну? Каким же образом? — спросил я.

— Ну, по-всякому, — сказал трактирщик, уже уклоняясь от разговора и вставая. — К чему это я вам зря мешаю. Господин аптекарь, разумеется, желает, чтобы ваш труд был скорее закончен. Наверно, поэтому он и хотел сегодня прийти.

Так, значит, они мне доверяют, но все же только в самых необходимых пределах.

Через час Розенмарк вернулся и привел с собой аптекаря. У весьма жовиального старого господина (шапка и воротник были у него, пожалуй, почти одного размера) от вечерней стопки слегка порозовели желтые щеки со сбегавшими вниз глубокими складками, а маленькие серые глазки краснели за колючей оградой светлых ресниц. Он отодвинул поставленную трактирщиком бутылку вина и наполнил крохотные глиняные стопки из квадратной бутылочки, вынутой из-за пазухи. В душном воздухе комнаты запахло мятой и какими-то еще пряностями. Аптекарь подбородком подал знак, и мы с Розенмарком, последовав его примеру, выпили свои стопки до дна. Аптекарь стянул с головы уже сильно свалявшийся седой парик и бросил его на стол. Совершенно лысый, остроконечный череп золотился от света зажженной трактирщиком свечи.

— Ну, что вы думаете о наших бумагах? — спросил он, разумеется, по-немецки.

— Что касается датских королей, то все совершенно ясно. Раквере было дано Любекское право в том же виде, что и Таллину.

— Вы переложили эти бумаги на немецкий?

— Да.

— Прочтите!

Слово в слово от начала до конца я прочел ему привилегии Эрика и Вальдемара.

— Ну, видите, точно то, что мне разъяснил и адвокат в Петербурге. Знаете, по этому поводу можно выпить еще раз. По крайней мере, основа у нас прочная.